Валентин Катаев - Рассказы и сказки
- Оставьте ваши шуточки. Они неуместны. Сегодня вы так легко не отделаетесь. Вы понимаете, что вы сделали со мной?
- А что?
- Сказали, что уезжаете, а я как последняя дура написала вам эту несчастную трогательную записку. Сожгите ее.
- Лучше умру!
- Перестаньте обманывать. Все равно я вам уже не верю. Вы не заслуживаете доверия.
Я делаю обиженное лицо.
- Значит, вы хотели, чтобы я уехал на фронт?
В ее глазах мелькает ужас.
- Нет! Что вы? Зачем это? Не надо!
- Что ж. Конечно. Я вас прекрасно понимаю. Пишете там всякие нежные слова: "дорогой, милый" и все прочее, а сами только и мечтаете, чтобы меня поскорее ухлопали.
Верочка страшно краснеет.
- Побойтесь бога!
Она всматривается в мое лицо и видит, что я улыбаюсь.
- Смеетесь?
- А что ж мне: плакать?
- Мерси. Сам говорит, что уезжает, а сам смеется. Кончено! Больше я ни одному вашему слову не поверю. Вот ни на столечко не поверю.
Она хочет показать четверть своего мизинчика с наполированным ноготком, но так как руки у нее заняты, то она беспомощно осматривается по сторонам.
- Ну уж ладно, хватит. Терпеть не могу этих объяснений в любви в передней, - говорю, делая серьезное лицо. - Что подумают друзья и знакомые?
- Слушайте, однако, у вас страшное самомнение. Вы не воображайте.
- Я не воображаю.
Верочка недоверчиво смотрит на меня и хочет погрозить пальцем, но мешает стакан, а взять его в одну руку как-то не догадывается.
- Нет, нет. Ни одному слову не верю, сам говорит "не воображаю", а у самого глаза так и блестят. Ну, скажите, отчего у вас так неприлично блестят глаза?
Чтобы скрыть предательский блеск глаз, я опускаю ресницы.
- От холода, - говорю я. - Почему это у вас пахнет, как в аптеке?
- С Лилькой истерика. Меня гоняли за валерьянкой. В общем - страшная драма.
Из-за двери слышится сердитый голос Верочкиной мамы:
- Вера, да скоро же ты наконец!
- Господи! - восклицает Верочка. - Они меня все хотят замучить.
Она хочет сделать руками энергичный жест, но вспоминает о стакане.
- Тьфу, пропасть, стакан этот. Не дает разговаривать. Я его, кажется, сейчас разобью, всем назло!
- Вера, да иди же ты скорей, Христа ради, - слышится из-за двери.
- Сейчас, - отвечает Верочка плаксиво, - не дают с человеком поговорить. Не умрет ваша Лилька без валерьянки. Пойдем, Павлик.
- Чего я там не видел? Лучше я посижу здесь на сундуке. Тихо, уютно. А там истерика, семейная драма. Удобно ли соваться?
Верочка делает страдальческие глаза:
- Госссподи! Идите, вам говорят. Просто к Лильке с фронта жених приехал, и она в своей комнате дает спектакль безумной страсти.
Я боком вхожу в столовую, где Верочкина мама накалывает на коленкоровый манекен с дамской грудью, но без зада, куски синей материи. Манекен шатается на своей единственной ноге. На столе разложены модные журналы, выкройки, кружева, насыпаны булавки. По всей комнате валяются походные офицерские вещи, - но всей вероятности, имущество Лилькиного жениха.
- В отпуск приехал? - шепотом спрашиваю я Верочку.
Она отрицательно мотает головой.
- Ранен? В командировке?
- Землячки выперли из батареи. Насилу ноги унес, - тихо сообщает Верочка. - На какой-то станции отобрали оружие. Ужас!
- Вот видите, а вы говорите - фронт.
- Это вы говорите. А я ничего не говорю.
- Кто пришел? Monsieur Петров? - спрашивает Верочкина мама, не оборачиваясь.
- Так точно.
Я ловлю ее маленькую сухую ручку, от которой тоже пахнет валерьянкой.
В соседней комнате слышится неопределенная возня, и томный, умирающий голос Лильки произносит сквозь нос, заросший полипами:
- Волотя, тайте же мне воты.
Появляется Верочка уже без стакана, так сказать, с развязанными руками, и, делая мне красноречивые жесты за спиной матери, говорит:
- Ну что ж, пошли?
- Куда это? - спрашивает строго maman.
- Гулять.
- В такое время?
- А что? Время самое подходящее.
- Не дерзи.
- Я не дерзю. То есть не держу.
- Попридержи свой язычок. Ты уроки сделала?
- Госссподи!
- Что госссподи? Госссподи сделала или госссподи не сделала?
- Ну сделала и сделала.
- А по моим наблюдениям, ты ничего не делала.
Верочка вспыхивает и вихрем летит куда-то в глубину квартиры и возвращается через две секунды, размахивая голубым дневником, откуда вылетает розовая промокашка с наклеенной картинкой: корзинка фиалок и два голубка - и долго зигзагами планирует по комнате. Верочка швыряет тетрадь на выкройки и быстро переворачивает страницы.
- Госсподи, вот люди! Не верят! На, смотри: вторник, двадцать второе ноября. Русский язык - повторить. История - повторить. Алгебра - не было преподавателя. Ну, и рукоделие. Убедилась? - И Верочка шумно захлопывает дневник.
- Ну иди, - говорит maman со вздохом. - Но когда же вы вернетесь?
- Через полчаса, - говорю я с легким полупоклоном.
- Не расписывайтесь за неграмотных, - говорит Верочка, обдавая меня презрительным взглядом. - То есть за грамотных. Лично я буду гулять, сколько захочу. А вы как знаете.
Я опять щелкаю шпорами и делаю полупоклон в сторону.
- Не извольте беспокоиться: через полчаса ровно будем дома.
- Посмотрим! - коротко бросает Верочка.
- Идите, - говорит maman, - только надень, Верочка, теплое пальто.
- Не хочу, мне не холодно.
- Тогда не пойдешь.
- Пойду.
- Или наденешь теплое пальто, или будешь сидеть дома.
- Но пойми же, мамочка, что это насилие над личностью.
- Как знаешь. Но я тебя не пущу.
Пожалуй, в виде протеста, Верочка осталась бы дома, но в окно виден противоположный корпус, весь белый от лунного света с синими, почти что черными, косыми тенями многочисленных балконов.
Ах, как сейчас волшебно на дворе!
Верочка покорно вздыхает и с видом жертвы, обреченной на заклание, всовывает руки в рукава легкой, душистой шубки, которую я ей подаю, нарочно становясь на носки, чтобы она помучилась.
- Скажите, разве это жизнь, а не прозябание? - говорит Верочка, глядя мне в лицо снизу вверх, когда мы спускаемся по лестнице, таинственно озаренной лунным светом. Я иронически смотрю на ее волосы, поднятые на затылке "а-ля директуар", и на легкие колечки волос на шее.
- Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.
- Плохо.
- Что плохо?
- Острите плохо. За такие остроты вешают.
- Повесьте.
- Не могу.
- Почему?
- Жалко.
- Ага!
- А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.
- Хорошо.
- Что хорошо?
- Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.
- Могу, - еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. Спрашивайте.
- Скажите мне...
- Что?
- Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она ошеломлена.
- Вы что...
- Не знаете?
- Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.
- Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?
- В триста двадцать пятом, - бойко отвечает Верочка.
- Ага!
- Что ага?
- Говорю ага, - ехидно замечаю я. - Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?
- Больше с вами не разговариваю.
Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.
- Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? - спрашиваю я, продолжая быть ироничным.
- Увидите.
Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.
- Теперь? - спрашиваю я.
- Вниз, - отвечает она.
Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.
- Верочка, - нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.
- Ну?
