Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
Володю хоронили, как следует. Хоть старый протоиерей законоучитель и говорил, что надо зарыть за оградою кладбища, да директор гимназии сумел добиться разрешения похоронить по-христиански.
Гимназисты пели стройно и красиво. Поп пришел чужой, молодой, – свой не захотел, отговорился нездоровьем.
Было много цветов. Много молодежи, учащейся, рабочей.
Шаня всем казалась интересною. Догадывались, что из-за нее застрелился Володя. На нее смотрели, шептались. Она плакала.
Дни идут за днями. Зарастает травою Володина могила. Пришла Шаня на Володину могилу, молится, плачет. На колени стала, просила прощения с плачем, настойчиво:
– Прости, прости, Володя.
Почти увидела его голубое тело. Как бы осенение тени над ее склоненною головою. И почти успокоилась Шаня, – Володя простил. Он – добрый, он не может не простить.
Просит Шаня, чтобы он помог ее любви.
– Ты сам любил, сам знаешь, Володя. Прости меня: одно у меня сердце, одна любовь.
Шепчет, уткнувшись губами в свежий дерн могилы, стоя на коленях:
– Если правда, что вы ходите по земле, голубые, – Володя, помоги мне. Не отходи от него, напоминай ему обо мне, покажи ему меня во сне, такую же чистую и голубую, как ты.
Полюбила Шаня ходить на Володину тихую могилу. Носила Володе цветы. Мечтала Шанечка на Володиной могиле.
Дома, одна, достала Шаня Женин портрет, на колени перед ним стала. Горько плакала. Шептала:
– Володенька умер.
Ей казалось, что у Жени лицо – жестокое. Что он повелительно требует жертв.
Шане вдруг стало страшно перед этим портретом, как перед ликом беспощадного. Упала ничком. Шепчет отчаянные слова.
Великая жертва человеческой жизни принесена ее любви, – и уже теперь навеки крепка ее верность. Таинственный ужас смерти приковал Шанину душу к светлому, торжествующему образу Евгения, – и отныне союз их нерасторжим.
Глава двадцать первая
Однажды осенью Шаня у Липиной познакомилась с Марьею Осиповною Грушиною, молодою вдовою чиновника, которая жила не столько на пенсию после мужа, сколько на доходы от комиссионерства, гаданья, сводничества и других услуг; она ничем не брезгала, давали бы деньги.
Грушина хвасталась искусством гадать. Шаня просила погадать ей.
– А вы не испугаетесь? – хитро подмигивая, спросила Грушина.
– Я – смелая, – бойко сказала Шаня.
Грушина поломалась еще немного и согласилась. Назначила час и день, – завтра вечером в восемь часов. Шаня была в восторге.
– Только я с подругою приду, – сказала она, думая о Дунечке. Нельзя же было не взять Дунечку, если идти к гадалке. Грушина притворилась испуганною, замахала руками:
– Ой, душенька, Шанечка, лучше вы одна. Вдвоем нельзя, ничего не выйдет, такое уж у меня гаданье.
– Нет, одной мне страшно, – настаивала Шаня. – Ни за что не пойду одна.
Грушина поохала, повздыхала и наконец согласилась:
– Ну уж так и быть. Только одну подругу приведите, не больше. Сговорились и о плате, – Шаня принесет три рубля.
Был темный и пасмурный осенний вечер. Шаня с нетерпением ждала назначенного времени. Пришла Дунечка. Девочки отправились вместе к Марье Николаевне проситься. Дунечка говорила:
– Отпустите Шанечку к нам вечерок посидеть. Урок трудный, – вместе учить будем, Леша Томицкий помочь обещал.
Мать поворчала:
– Не можете без мальчишек. Пришла к нам, так и сидела бы, учила бы уроки с Шанькой. А ты, Шанька, так и норовишь улизнуть из дому.
Но отпустила.
Сеялся мелкий, холодный дождик. Шаня и Дунечка пробирались по темным, грязным улицам. Шаня прыгала по мокрым мосткам и напевала:
– Гадать, гадать! Дунечка унимала ее:
– Молчи ты, оглашенная! Еще услышат.
– Слышать-то некому, – говорила Шаня беспечно.
Идут девочки все дальше. Ветер воет заунывно; дует в лицо девочкам. Вот и мостков нет. Слякоть. Ноги вязнут. Башмаки в грязи, и ногам неприятно от сырости.
– Дунечка, – говорит Шаня, – я скину башмаки, а то очень неприятно в сырой обуви.
– Будет холодно, – нерешительно говорит Дунечка.
Шаня останавливается у фонарного столба и, прислонясь к нему спиною, стаскивает башмаки и чулки. Дунечка за нею делает то же.
Идут дальше, шлепая голыми ногами по мокрой глиняной дорожке и по лужам, где вода приятно холодная. Вокруг уныло и темно. Ставни стучат. Редко когда в окне виден огонь. Да и домов немного, – больше заборы. Девочки подбадривали одна другую. Шаня была похрабрее. Хотя на душе ее было жутко, но она притворялась, что ей ни чуточки не страшно, и посмеивалась над Ду-нечкою. А сама нет-нет да и вздрогнет. Тогда Дунечка принималась дразнить ее:
– Ну что, пересмешница? Надо мною смеешься, а сама дрожишь!
– Ничуть не дрожу, – пытается спорить Шаня. Дунечка уличает:
– Зубами стучишь, за три версты слышно.
Шаня смеется и оправдывается:
– Это я от холода. Дунечка насмешливо говорит:
– Ой ли? Так ли? Что-то ты прежде холода не боялась, Шаня! Трусишь, милая!
– Сама больше трусишь, – отвечает Шаня. – А холодно, – поневоле задрожишь, коли босиком шлепаем.
Дунечке что дальше, то страшнее. Дунечка ноет жалобно:
– Боюсь я, Шанечка!. И зачем мы идем такую даль! Наконец Шаня сказала сердито:
– Ну, Дунечка, пойдем домой, коли ты так боишься. Но на это Дунечка не согласилась:
– Нет уж, чего уж! Пошли, так чего тут! Столько шли, да ни с чем домой идти!
Вот и мрачное жилье шарлатанки, – старый дом. Из-за забора слышен лай собак. Девочки взошли на крыльцо, позвонили. Открыла сама Грушина.
Она усиленно старалась принять внушительный вид. К ней этот вид мало шел, но все-таки нагонял страху на простодушных девочек.
Ставни хлопали. Ветер выл в трубе. Черный кот ходил и фыркал, и казалось, что он знает что-то. Грушина взяла обувь девочек на кухню, – посушить. Девочки пошли за нею. Им было страшно остаться в этом доме одним. В кухне было много тараканов, – и это также наводило на девочек страх. Тараканы шевелили усами и шептали о чем-то.
Грушина вернулась в горницу и принялась рассказывать о чертях, называя их «они». Говорила таинственным полушепотом:
– Иногда ночью они вдруг приходят и требуют работы. Шаня спрашивала боязливо:
– Кто «они»?
– Ну известно кто! – говорила Грушина, озиралась и поясняла шепотом: – Нечистые. Так вот и лезут, и пристают, и все надо придумывать им дело потруднее, чтобы отвязались. Не сумеешь придумать, – разорвут на мелкие кусочки.
Наконец Грушина ушла в соседнюю комнату, шепнув девочкам:
– Сидите смирно.
Там она принялась говорить вслух, и сама себе отвечала измененным голосом. Девочки дрожали от страха и почти не помнили себя. Грушина приоткрыла дверь, выглянула и шепотом позвала:
– Идите, Шанечка.
У Шани отнялись ноги. На лице застыла бледная улыбка. Грушина взяла Шаню за руку, повела в соседнюю комнату.
– Иди и ты, Дунечка, – шепнула Шаня. Дунечка к ней прижалась, пошла было за нею.
– Нельзя, – шепчет Грушина, – надо одной. Дунечка дрожала всем телом и лепетала:
– Я боюсь остаться одна.
– Ничего, ничего, – шептала Грушина, – они сюда не придут. Я их всех заняла делом.
И ушли. Дунечка осталась одна. Сидела, прижавшись в уголке дивана, и с ужасом думала: «А вдруг они кончат раньше, вернутся и нападут на меня?»
В соседней комнате, куда Грушина ввела Шаню, стоял посередине стол, накрытый белою скатертью, и на нем, на большом листе бумаги, стакан, наполненный водою.
Грушина принесла кусок угля и, шепча невнятно, обвела углем черту на полу вокруг Шани и стола. Заставила Шаню несколько раз повертываться и бормотала непонятные слова. Потом сказала:
– Ну, теперь глядите.
Шаня, дрожа, наклонилась к стакану. Страшная рожа глянула на нее. Ужасом охолонуло Шанино сердце. Сама не помнила, как выбежала.
– Шанечка, на тебе лица нет, – говорила Дунечка.
И обрадована, что не одна, и испугана Шаниным испугом.
Шарлатанка бормотала что-то. Едва помнили девочки, как выбрались из дому. Побежали по улице молча.
После гаданья Шаня всю ночь грезила чертями. Володя приходил. Говорил что-то грустное. Слов не разобрать.
На другой день Шаня жаловалась Дунечке:
– Что мне обидно, Дунечка, – я так ждала, что Женечку там увижу, и вдруг вижу, глядит на меня мерзкая харя. Неужели уж моя судьба такая безобразная?
Часть третья
Глава двадцать третья
По широкой, многоводной, красивой реке уносил Шаню быстрый, удобный пароход к тому городу, где жил Евгений. Шаня первый раз ехала на пароходе, и это радовало ее. Ей было немного страшно, весело и жутко.
Общество было пестрое, веселое, шумное. Кокетливый дичок привлекал на себя стрелы взоров, итак как Шаня ехала одна, то много находилось молодых людей, которые пытались с нею познакомиться. Но Шане все они очень мало нравились. Они казались ей слишком развязными, глупыми, наглыми, и она их избегала.
