Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
Вот что на нее подействовало не хуже затрещины. Она как споткнулась в своем крике, замерла - и затем, через паузу, произнесла:
- Что ты несешь? Это еще почему?!
В тот миг я внутренне расхохотался. Слететь в одно мгновение с такого фортиссимо до пиано. Задним числом, вспоминая этот момент, я пойму, что, слетев к пиано, Ира призналась в ненатуральности своего гнева. Полагай она в действительности, что всему причиной был я, очень бы ее задело известие о моем ауте!
Но тогда мне подумалось, она переживает за меня. Сочувствует. И я, несмотря на то, что клокотал внутри крутым кипятком, преисполнился к ней за это сочувствие благодарности.
- Чтобы сетчатка снова не отслоилась, - сказал я. - Никаких физических усилий. Жить, как травка.
Выражение, с которым Ира смотрела на меня, уже не напоминало о свирепой героине древнегреческих мифов.
- Ни фига себе! - сказала она. После чего подергала руки, требуя отпустить ее, я отпустил, и она спросила: - А что тебе выписали? Трихопол?
- Какой трихопол? От чего?
- Ну, от трихомоноза.
- А почему ты думаешь, это трихомоноз? Результат анализа будет только завтра.
- Нет, - сказала она с особой правдивостью в голосе. - Я просто предположила.
Эта правдивость голоса выдала ее с головой.
- Ирка! - вырвалось у меня. - А ведь это ты!
- Что я? - произнесла она со строгостью.
- Ты! Это ты! Ты мне изменяла. Ты причина всему!
Она помолчала, глядя мне в глаза все с той же усиленной строгостью.
- Нет, это не я, - проговорила она наконец. - Значит, Ларка недолечилась. Кретинка! Кретинка, какая кретинка!
- Если ты знала, что это она, что же ты так на меня набросилась? - не смог я удержать себя от упрека.
- Потому что забыла о ней. Ты с ней после того, на Новый год, больше ничего?
Странное дело: ответить на этот вопрос было сложнее, чем тогда, в новогоднюю ночь, поменять одну на другую.
- Я тебе уже все сказал, делай выводы, - нашелся я, как вывернуться.
- Значит, подарочек на Новый год. Кретинка, ох, кретинка! Но виноват ты! Не трахнулся бы с ней в первый раз, не было бы второго!
У меня не имелось никаких козырей на руках, чтобы отбиться. Правда тот козырный туз, который не побить ничем.
Поэтому я сказал со всей грубостью, на которую только вообще способен:
- А тебя никто не просил трахаться со мной дальше! Сама захотела.
- Это не снимает с тебя вины!
- А ты, прежде чем групповуху устраивать, должна была выяснить, долечилась она, не долечилась!
- Все равно виноват!
- Дура! - вырвалось теперь у меня.
- Это точно. Что связалась с тобой!
- Давай разбежимся, - в подхват ее слов произнес я. - Ты налево, я направо.
- Давай, - так же в подхват отозвалась она. - Налево и направо.
- Пока! - Я повернулся и, как это говорится, решительно направил свои стопы к двери.
Ира меня не окликнула.
Дверь за мною закрылась, и я все с той же стремительной решительностью двинулся по коридору - словно впереди у меня была ясная, определенная цель, важное, судьбоносное дело, которым предстояло безотлагательно заняться.
В тот день, я считаю, если сравнивать с армией, закончился срок моей карантинной жизни в Москве. Курс молодого бойца был пройден, присяга принята, началась жизнь по уставу. Москва безжалостно крестила меня огнем и мечом, я выжил, но отныне должен был носить на себе знаки ее крещения до конца дней.
Наверное, все это излишне высокопарно, но ей же богу, иногда высокопарность - это единственно верный способ выразить свои мысли и чувства.
Глава восьмая
Первые недели две после того, как мы с Ирой разбежались, плохо было хоть сунь голову в духовку. Оказывается, мы проросли за это время друг в друга, схватились узлами.
Но беличье колесо каждодневных забот - великая вещь. Панацея от всего и вся.
Мне нужно было найти жилье, и я каждый день делал десять, двадцать, тридцать звонков, ездил смотреть квартиры, случалось, по две и по три в день - все не подходило; помимо поисков жилья, глотая желтенькие таблетки трихопола, я через день мотался на Сухаревку к своей благожелательной гиппократше получить необходимую порцию лечебных процедур; и пришлось посетить родную глазную больницу на задах Тверской. А кроме того, я работал, и нужно было быть в постоянном контакте с Борей Сорокой - не просто работать, но и зарабатывать деньги. И вот, отмахав в своем колесе какое-то, не знаю уж сколько, количество стремительных оборотов, сняв наконец квартиру, благополучно закончив путешествовать на Сухаревскую, дав в эфир три материала и срубив через Борю Сороку очередную порцию капусты с изображением американских президентов, я обнаружил, что можно дышать и крутить головой по сторонам.
В теплый апрельский вечер накануне красного Дня международной солидарности трудящихся я сидел на облезлой кухне давно не ремонтированной однокомнатной квартиры, снятой мной за сто двадцать баксов в месяц на проезде Шокальского в северной части Москвы. Кухня была душно выкрашена до самого потолка зеленой масляной краской и, залитая багровым закатным солнцем, плавилась в сюрреалистическом болотно-рыжем огне. Под локтями у меня был складной кухонный стол с порезанной ножом столешницей, на нем стояли уже пустая наполовину литровая бутылка спирта "Roуal", несколько бутылок минеральной воды неизвестного происхождения, лежала на щербатых тарелках, доставшихся мне в пользование вместе с прочей кухонной утварью, всякая скорая магазинная закуска - грубо накромсанные ножом колбаса и соленые огурцы, небрежно вываленные из вспоротых банок минтай в томатном соусе, квашеная капуста, маринованный перец, - а за столом, составляя мне компанию, сидели Николай-оператор и мой новый знакомый - Юра Садок, музыкальный редактор с другого канала, Садовников по фамилии, но никто его фамилии полностью не произносил, он был Садок, и все.
Мы обмывали мою первую в жизни крупную покупку - телевизор "Sony" с встроенным видеомагнитофоном, тридцать семь сантиметров по диагонали. Оставленный нами, он сейчас в одиночестве светился экраном в комнате, бубнил там что-то то мужским, то женским голосом, а до того его черно-пластмассовая глазастая глыба в течение нескольких часов была объектом нашего самого пристального внимания и опеки: сначала мы его выбрали в одном из торговых павильонов бывшей Выставки народных достижений из десятков других, потом Николай с Юрой тащили картонную коробку по беспредельной территории выставки к выходу, всовывали коробку на заднее сиденье пойманной частной "Волги", высвобождали нежное создание из пенопластовых объятий упаковки, искали ему место, настраивали, проверяли видеосистему. Обмыв был припасен мною заранее, и Николай с Юрой, узрев восставшую на кухонном столе возбужденным фаллосом бутылку "Рояля", с соответствующим виду бутылки возбуждением по очереди похлопали меня по плечам: "О, понимаешь дело! Хоть и молодой, а мыслишь верно!". Они оба были старше меня, Николай особенно, да и Юра едва не на десяток лет, и то, что они, как говорили у нас в Клинцах, водились со мной, мне льстило. Я даже с трудом удерживал себя, чтобы не приложиться за компанию к "Роялю" - несмотря на то, что моей благожелательницей с Сухаревской площади было мне запрещено прикасаться к спиртному по меньшей мере еще неделю, чтобы не спровоцировать рецидива. За компанию хотелось нестерпимо.
То, что я пренебрегаю компанией, Николай с Юрой заметили уже на второй рюмке.
- Ты что это, Сань? - удивился Юра. У него были красивые длинные русые волосы, собранные сзади в косичку, и, когда испытывал какие-то сильные чувства, он закидывал руку за голову и брался за косичку у корня, будто сдерживал себя, не позволяя этим чувствам полностью захватить над собой власть. Так же он сделал и сейчас. - Во даешь! Угощаешь, а сам как король на именинах! Ты что?
О, это знатнейшее правило русского застолья: пить самому и не позволить остаться трезвым соседу! В каком другом случае за компанию - как угодно, но в этом - удавиться нужно непременно. И что мне было сказать в свое оправдание?
- Да-а, - протянул я как можно небрежней, - отболел только что.
- Триппером, что ли? - тут же, со своей обычной иронической усмешкой, раскуривая сигарету, спросил Николай - будто и впрямь все обо всех знал.
- Ну, - подтверждающе сказал я.
- Впервые? - спросил Юра. - Бляди. Сплошные бляди кругом. Спят с кем ни попадя. Ни с одной без презерватива нельзя. Хрен-те что. Сами болеют, нас заражают. Мы - ладно, у нас простатит, а они же потом рожать не могут! Еще СПИД сейчас этот. А мне с презервативом - все равно что онанизм тот же самый.
- Ну, и занимайся онанизмом, - сказал Николай, выпуская дым углом рта.
- Иди ты! - отозвался Юра. - Бордели нужны. Сам будто ничем ни разу.
Николай выставил указательный палец.
- Раз. Мне достаточно. Больше не хочу. Тебе еще сколько, долго еще по сухому закону жить? - спросил он меня.
- Неделю, - сказал я. Чувство счастливого облегчения владело мной. Я признавался в своей стыдной болезни - как прыгал в серную кислоту, а оказывается, я был тут не просто не одинок, а наоборот, в хорошей компании!
