Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
- Ну вот, стрелка наша, - поторопился ответить за Федю Стас. - Видел, нет, как этот рваный пальцы держал?
- Который ударил меня? "Козой" у него так пальцы?
- Козой, козой, - со смешком подтвердил от руля Федя. - Это, Санек, называется распальцовка. Отхода мы их, чтоб им бульдогами баловаться не захотелось, лишили, вот они решили распальцовкой побаловаться.
- Бульдоги - это что? - спросил я.
- Пушки, Саня. Пушки, - снова поторопился ответить за Федю Стас.
Федя, между тем, сбросив скорость, перестроился в правый ряд, подрулил к тротуару и остановил машину.
- Ну что, Санек, - развернувшись на сиденье, обратился он ко мне лицом. - Мы тебя в глазную везти хотели, а ты вроде оклемался.
- Вроде как вижу, - ответил я.
Мне до сих пор не верилось, что я вернулся из тьмы. Сознанием я был еще там, в ней.
- Нормально, Санек, все с тобой нормально, - перегнулся через спинку, дотянулся до моего плеча и похлопал по нему Федя. - Не надо тебе ни в какую больницу. Не поедем, Стасик, в больницу, - перевел он взгляд на Стаса.
- Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! - с прежней своей торопливостью отозвался Стас.
- Тогда вы, значит, по своим делам, а я по своим. - Федя по очереди подмигнул нам и развернулся на сиденье обратно. - А то дел черт-те сколько.
- Да конечно, Федя, о чем базар, - еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. - Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Вон, я вижу, буква "М" горит. Горит и сердце греет. - Рука его нашла ручку, замок щелкнул. - Давай, Сань, выходим, - позвал он меня.
Я сомнамбулически полез по сиденью и выбрался из машины.
- Сюда, - указал мне на зев подземного перехода Стас.
Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным путем.
Но перед ступенями спуска меня затормозило.
- Это мы где? - спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.
- Метро "Щербаковская", - сказал Стас. - Не узнаешь, что ли? А недавно переименовали, теперь, кажется, "Алексеевская" называется.
- "Алексеевская", - протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему "Щербаковской", я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А "Алексеевской" - с удовольствием.
Внизу, в переходе, куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, пальто, обувь, люстры, скатерти, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, - все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.
Я остановился возле парня с печатью дауна на лице, держащего в вывернутых наружу, крюкастых руках траченую цветастую наволочку с наколотыми на нее рядами советских значков, и стал прицениваться.
- Ты что?! - вернулся ко мне ушедший вперед Стас. - На кой они тебе?
Он был прав: они мне не были нужны ни на кой. Но что-то мешало мне идти, цепляло за ноги. Что-то, связанное со Стасом. Я хотел остаться без него, его присутствие рядом угнетало меня.
- Пойдем, - потянул меня за рукав Стас.
- Извини, дружище, - сказал я продавцу значков, выпуская из рук его наволочку. Должно быть, он распродавал свое единственное богатство голубой детской поры, пришедшейся на задышливый закат советской эпохи.
- Нет, нет! - закричал даун, выпуская один из углов наволочки, отчего рухнувшие значки дружно взбрякали, и хватая меня за другой рукав куртки. Купите что-нибудь! Прошу! У меня здесь замечательные значки! Больше ведь таких никогда не будет!
Сказать, что у меня перевернулось сердце? Сказать так - не сказать ничего.
- Подожди, - повел я рукой, освобождаясь от Стаса. Вытащил кошелек, залез в отделение с долларами и наудачу вытащил купюру, которая попалась под пальцы.
Это оказались двадцать долларов. Я протянул их дауну, он смотрел на меня глазами, полными ужаса, не веря в реальность предлагаемого ему обогащения, и я вынужден был всунуть купюру ему между пальцами.
Я всунул ему между пальцами двадцать долларов - и пошел.
Казаки, вот что, связанное со Стасом, угнетало меня, понял я, когда эскалатор нес нас на своем ребристом ступенчатом теле в змеиное чрево подземной дороги. Что это за казаки у бывшего подполковника милиции? Почему они казаки? И зачем я так нужен был им в пристяжку? Как это так усиливал их своим присутствием?
Мы сошли с эскалатора. Около стен в зале стояли мраморные скамьи со светло-коричневыми деревянными сиденьями, и я движением подбородка указал Стасу на них:
- Пойдем посидим.
- Какое сидеть?! - Стас попытался нажать на меня плечом. - Вон поезд подходит. - (Я услышал грохот колес и шип тормозов, выносившиеся в зал с платформы.) - Поедем домой, там и насидимся. Банку раздавим. После такого-то дня.
- Мне еще обратно в Стакан нужно, - сказал я.
Что было неправдой. Не нужно мне было в Останкино. Но в тот момент я так и чувствовал: куда-куда, только не с ним.
Мы сели на свободную скамью, и я спросил Стаса, избегая смотреть на него:
- Объясни мне, очень тебя прошу, кто они такие, эти казаки?
- Кто-кто, - сказал Стас. - Помогают Феде. Видел же сам. Как на такую стрелку без людей.
- Платит им за это, да?
- Ну что. Отстегивает, конечно. Приходится.
- Нет, ну а почему казаки? Какие они казаки? Откуда у нас вдруг казаки взялись?
- А, ты об этом! - Стас хохотнул. - Ну, хотят так называться, так что ж.
- А может, они тоже бандиты? Может, казаки или бандиты - без разницы?
- Это ты брось! - В голосе Стаса прозвучало нечто вроде угрозы. Он словно бы сказал мне: будешь настаивать на таком утверждении - я тебе враг. - Нашел братков. Братки какие, видел? Между прочим, в таких же куртках, как у тебя.
- Ты давай скажи еще, из-за куртки меня и позвал, - проговорил я с иронией. - Казаки в камуфляже - кого испугаешь, а от моего пуховика сразу должны были в штаны наложить!
- Позвал и позвал. Чего ты. Объяснял, почему позвал. Федя просил.
- А может, мне Федя деньги должен? Как казакам. Что же, им - бабки, а я - за так.
- По дружбе, Сань, по дружбе, - забормотал Стас. - Это ты для меня. Спасибо тебе. Федя просил... Так Феде было нужно. Так по его раскладу требовалось.
Не произнеси Стас этого слова - расклад, - меня бы не осенило. Ну, может быть, как-нибудь, когда-нибудь, рано или поздно, но не в тот миг. Однако он произнес "расклад" - и словно некая дверца раскрылась у меня в мозгу, и мне все стало ясно.
- Стас! - сказал я. - А ведь ты знал, зачем я был нужен Феде.
- Что я такое знал? Не понимаю тебя. Что ты имеешь в виду? - снова забормотал Стас. - Нужен и нужен, что еще?
- Нет, именно я. В пристяжку к казакам. Много ли от меня толку?
- Не понимаю тебя. Что ты такое, о чем ты... - бормотал Стас, и это бормотание выдавало его почище прямого признания. Оно было похоже на предательскую дырку в носке. О которой обладателю ее прекрасно известно, нужно прилюдно снимать ботинки, нельзя не снять, и все, что можно предпринять, - это лишь оттянуть мгновение позора.
Подойди, обернувшись, поманил меня Федя гребущим движением руки. Я нужен был ему как громоотвод. Чтобы бугаю было на ком разрядиться. Казаки, те на эту роль не годились, подставь он так кого из казаков, это обошлось бы ему слишком дорого (для кармана, наверное, прежде всего), а из меня громоотвод был самое то. Еще и бесплатный.
- Ведь ты меня продал, Стас, - сказал я, сам еще не до конца веря в то, что говорю. Поняв - и еще не веря. - По дешевке продал, как хлам. Как утильсырье.
- Что ты несешь, на хрен! - Глаза у Стаса вылезли из орбит, цвет бывшего советского флага залил его по уши, и орал он - голос у него исходил из самой утробной глуби. - Досталось тебе - ну так хрена ль! Любому могло! Это тебе стрелка, это тебе не в карауле с автоматом пастись!
Задним числом, когда заново и заново прокручиваешь в памяти ситуацию, которая мозжит в тебе тяжелым недовольством собой, прекрасно видишь, что мог вести себя совсем по-иному - так что не пришлось бы после стыдиться своего поведения. А тогда меня во мгновение ока снесло со всех тормозов, и в ответ на утробный рев Стаса я издал такой же. И чего я ему не орал! Каких только слов из меня не вываливалось!
Из туннеля вырвался грохот подкатывающего к станции поезда, накрыл нас, - мы все блажили, обдирая горло до петушиного фальцета. И обессиленно смолкли одновременно с последними звуками наждачно прошипевшей пневматики, распахнувшей двери вагонов, - будто упершись в наставшую тишину, как в стену.
Молчание наше длилось несколько сотен лет.
Поезд на платформе снова прошипел пневматикой, створки дверей, сошедшись одна с другой, громко всхлопнули, и Стас, словно обрушенная тишина и в самом деле служила неким препятствием выяснению наших отношений, прервал молчание:
