Михаил Танич - Играла музыка в саду
"КРАСНОЕ СОЛНЫШКО"
В Кисловодске я появился не развлечения ради, а когда мои килограммы превысили возможности расширенного футболом сердца.
Так хорошо писалось среди солнца и кислорода после московской суеты и забот. Я потому вспомнил этот город, что там провел много весен (я всегда приезжал в мае, после весенне-зимнего московского бесцветия) среди сирени и тюльпанов и первобытного запаха шашлыка с мангалов, расставленных мне на зависть там и сям в парке, и пирожных. Но я приезжал сюда как борец с весом и, значит, со всеми этими бубликами. Я был мастером спорта по этой борьбе - я побеждал.
Репродуктор. Зеркало.
Кресло и кровать.
Десятиметровочка
Жить да поживать!
Солнечные зайчики,
Вдоволь тишины,
С детками и с предками
Разъединены.
То есть все по-прежнему,
Только связь идет
Через электричество
И водопровод.
В связке, над ущельями,
Лазит кто не трус,
Ну, а нам достаточно
Вида на Эльбрус.
Будто остановлено
Дней веретено
И твое владычество
Вдруг отменено.
Погляжусь я в зеркало
Экое мурло!
А в душе у пугала
Ясно и светло.
Далека владычица,
Далека Москва,
И солнечными зайчиками
Прыгают слова.
А с утречка - в горы, быстрым шагом. Обгоняя десять - тридцать - сто профсоюзников, на "Красное солнышко", а там - стакан козьего молока и еще выше. Попутчики присаживались на лавочке, поэт Женя Винокуров, например. И ожидали моего возвращения, тоже пьяные от утренней свежести, и кормили белок семечками.
А потом приходил ко мне известный в городе человек - Борис Матвеевич Розенфельд, артист местной филармонии, книгочей и книжник, и приносил подборки редких журналов - "Весы", "Аполлон", "Столица и усадьба", "Перезвоны" и другие. В его библиотеке тысяч на десять единиц книги были подобраны одна к одной: весь Серебряный век, весь прижизненный Маяковский, Есенин, Северянин и так далее.
Книжник он был всесоюзноизвестный, из тех, что обмениваются раритетами по переписке. Однажды в его собрании появился сам первособиратель Смирнов-Сокольский.
- Я слышал, что у вас имеется "Мнемозина"?
- Это правда. Можете подержать в руках.
- Восторг! А запах! Готов предложить вам за нее две тысячи рублей. Новенькими. Как настоящие.
- Я вам отвечу завтра. Вот только посоветуюсь с Михаилом Таничем. Не возражаете?
- Завтра - я снова у вас в гостях.
Завтрашний разговор.
- Ну, что вам посоветовал ваш ребе?
- Он сказал: не торопитесь. Так вы - человек, у которого есть "Мнемозина". Ни у кого нет, а у вас есть! А продав ее, вы будете человеком, у которого есть две тысячи рублей. Даже у меня найдутся две тысячи рублей - я же ни черта не ем!..
А перед вечером мы сидели на симфоническом абонементе кисловодской филармонии, и оркестром дирижировал молодой Симонов, будущая звезда Большого театра. И говорили о Викторе Андрониковиче Мануйлове, самом большом ученом-лермонтоведе, с которым Боря дружил и который был частым гостем Кисловодска и Пятигорска. Боря Розенфельд - автор статей в Лермонтовской энциклопедии, так как и сам посвятил много времени теме "Лермонтов в музыке".
А потом Борис Матвеевич начал выпрашивать у меня и собирать черновики стихотворений, написанных в Кисловодске. Год за годом все больше, и стал он консультировать многих, в том числе и меня, по теме "Михаил Танич". У него есть многое, чего нет у меня, считая, правда, что у меня нет ничего - я рву черновики. Но если когда-нибудь кто-то и займется моим творчеством (уже была одна такая аспирантка из Волгограда), то вот вам надежнейший адрес: Кисловодск. Директор Театрально-музыкального музея Борис Матвеевич Розенфельд. Он вечен.
Последнюю книгу стихотворений, изданную "Parex"-банком в Риге, я подарил Борису Матвеевичу с надписью: "С уважением, главному лермонтоведу от слова Танич". Пусть и нескромно, но так уж вылетело!
Я давно не езжу в Кисловодск - не та кардиограмма! Но мои молодые годы все бегут, обгоняя, тьфу ты, отставая от мускулистых и загорелых санаторников, пропуская вперед десять - тридцать - сто человек, одетых в стандартные "Адидасы".
Как вспомню сейчас этот почти альпинистский подъем, так сразу дух захватывает, а дух я сейчас "запиваю" нитроглицерином.
ЧИСТИЛИЩЕ
Центральный Дом литераторов! Вожделенный для простых смертных клуб литературных небожителей, с дверьми, раскрытыми на две улицы - на Герцена и на Поварскую. Раскрытыми, увы, не для нас, писателей-тунеядцев, существующих на птичьих правах нечастых гонораров. Здесь, в Дубовом зале бывшего особняка графини Олсуфьевой, можно было среди дня встретить вальяжного антисемита Леонида Соболева в комбинезоне, с его офицерским заказом: триста водки и черная икра, и никаких тебе пошлых котлет по-киевски. Семитов, впрочем, тоже хватало. А вечерами на чей-то гонорар гуляли целые компании. В ресторане было пьяно, невкусно и дорого, но здесь решались серьезные вопросы: против кого дружим, куда едем, какой тираж? А у входа - всегда траурное объявление о чьей-то смерти.
Не мог я, ну никак не мог прийти сюда с моей Лидочкой поужинать. Мало ли что вся страна поет мои песни, уже десятками, что такое, в сущности, песня? Дешевка, эфир - тьфу и нету. И ходили мы с голубушкой кой-когда в "Арагви", в "Узбекистан" - дал червонец швейцару, и ты уже полноправный член Союза шашлыков и хачапури!
Однако именно здесь, в застолье этого ненавистного Дома литераторов, пригласили меня в Союз писателей. Добрый человек поэт Миша Львов спустился со второго этажа, как ангел, принес чистые бланки необходимых анкет (тебе пора!), и покатились мои путаные данные по пяти инстанциям этого почти масонского чистилища: секция поэтов Москвы, приемная комиссия Москвы, секретариат Москвы, секретариат России и уже, как Папа Римский, секретариат Большого Союза.
Всюду напросвет глядели, разумеется, сомневались (рецензии Маргариты Алигер и Леонида Мартынова особо не церемонились с претендентом, но что-то вроде есть), однако благословили, представьте, всего при одном воздержавшемся. Чтобы я в каждом мог его заподозрить и на всякий случай всех ненавидеть. Что мне и тогда, и теперь удается в лучшем виде. И когда уж получил я впоследствии не понадобившийся мне членский билет Союза писателей СССР за № 7695 (представляете, сколько уж гениев набралось!), а вместе с ним и право приходить на хаш и хинкали в ресторан, мы продолжали с Лидочкой посещать "Арагви", где не надо было униженно проходить мимо цедеэловских овчарок на входе и бывших понятых в гардеробе. Боже, прости мне это злопамятство - я ведь ничегошеньки к ним не имею. Все мои претензии и всегда персонально обращены к усатому дьяволу в солдатском френче из города Гори, остальных всех уж он воспитал по образу своему и подобию.
Помню, в глазах зарябило, когда пришел на секцию поэтов - столько знаменитостей, и качеством, и количеством. Вел заседание вальяжный, обложенный только что купленными в книжной лавке новинками маститый Ярослав Смеляков. С приклеенной в углу отвислой губы папиросой, скульптурный, он листал мою анкету. Процедил: "Да он еще и сидел!" - оказалось, что в его понимании это было похвалой - он и сам, бедолага, там досыта накувыркался. "Почитайте нам что-нибудь!" К этому я был готов, чего не сказать о трех не совсем удачно на нервной почве выбранных для чтения стихотворениях. Я тогда еще подавал надежды, учился. Учусь я еще и сейчас, но уже не подаю надежды.
- Ну что ж, - поспешил Ярослав Васильевич, - и стихи он нам прочел пристойные. Я думаю...
- Особенно два! - вякнул не к месту рядом с ним сидевший поэт Николаев, какой-то чин в секции.
- Все три! - подвел черту Смеляков.
Так счастливо окончилось мое первознакомство со столичными поэтами, большинство из которых я знал только по их книжкам. Да и рекомендации у меня были серьезные: категорические и, можно сказать, художественные - от Александра Межирова и Марка Соболя и коротенькая, сквозь зубы (Лариса Васильева попросила) - от Виктора Бокова. Все трое - по-теперешнему авторитеты. Поклон мой вам, люди хорошие, запоздалый, за поддержку.
Конечно, я перестал быть отщепенцем, кустарем-одиночкой, стал членом, как бы даже передовым членом общества, но как был, так и остался никем для этого высоколобого собрания. Чужак. Выскочка. Песенник. Дешевка! Если и литература, то второго сорта. Вольно вам так считать, господа, а мы хором, всей страной будем петь мои песни. Вспомню, к слову. Было время, когда Римма Казакова, тогда секретарь Союза писателей, дама достаточно бесцеремонная и не очень жаловавшая нашего брата (под нашим братом имею в виду лично себя), вдруг прониклась уважением к Лене Дербеневу, автору множества известнейших песен. И ну его изо всех сил по делу, а не по блату, устраивать в Союз писателей, вот решила сделать богоугодное дело, и все.
Не тут-то было! Ее товарищи - "гении" - выставили заслон: не пущать! И так и не приняли талантливого поэта в Союз.
