Михаил Танич - Играла музыка в саду
Я думал всегда, получая эти письма: где мы разошлись в оценке событий и в самой стилистике ("мирного неба") - ведь мы же стояли под одной пулей и миной рядом? Когда я начал думать по-иному? Ах, наверное, это было еще до того, как мы встретились на ратном поле, - слишком много поводов дала мне жизнь для сомнений и инакомыслия!
С год назад Миша снова сообщил: нас осталось всего пятеро, и перечислил. Давно уже нет писем от Миши Шейкина, вот и с 55-м Днем не поздравил впервые. (Оказывается, поздравил, слава Богу, - я был в больнице.) И это число - пятеро - имеет горькую тенденцию сокращаться. Может быть, оно уже не есть правда. Живите подольше, пятеро, не сдавайтесь!
Пиши мне, дорогой Миша! Мы еще побываем на "Поле чудес". И какое значение могут иметь наши несовпадающие оценки и тем более слова!
Пиши - мы еще живы.
КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ. ЭПИЛОГ.
Бессонница! Вот уж часы заполночь пробили два раза, потом три. Взял себя за волосы, как Мюнхгаузен, и усадил за письменный стол. Впервые в жизни пишу ночью.
На днях сгорел офис моего знакомого, Сережи Михайлова, в Доме туриста на Ленинском. Дотла сгорел вместе с электронной серьезной начинкой. Причина пожара - короткое замыкание. Короткое замыкание по-российски: точно в назначенное время. Ровно через двадцать минут после ухода последнего сотрудника, в девять часов вечера. Поджигателя, разумеется, не найдут или, в крайнем случае, дело развалится в суде. Нет Закона в нашем молодом государстве, нам и всего-то тысяча лет!
Сейчас горит в Москве Останкинская телевизионная башня, символ уходящего века в безбожной стране, слишком поздно спохватившейся о Боге.
А может, причина бессонницы - злосчастная рюмка водки в компании друзей, да под селедочку с картошечкой. Как тут удержаться? Слышите - под селедочку, а не под селедку! Слыхал где-то, что рюмка водки настолько полезна, насколько вредна сигарета. Себе в оправдание вспомнил.
Не спится. Возвращаюсь к своему двадцатому веку. Вот он снова навалился на меня всей несносной тяжестью, прогибает! Научившись ходить на исходе первой его четверти, я так и прошагал, прополз, промелькал по просторам остальных его трех четвертей. И вот он кончается. Он уже многажды кончался для меня. Кончается и сегодня. Горит Останкинская башня. Грустно, тревожно, символически.
Что-то вспомнилось, больше позабылось. Вот мы подались в длинное путешествие по экзотической Средней Азии. Три молодых сталинградских поэта Федор Сухов, Валентин Леднев (оба уже члены Союза писателей) и литературный неофит, лирический герой этой книжки. За впечатлениями, без гроша в кармане, наудалую. Напечатаем в Баку по парочке стихотворений, выпросим гонорар сразу и за море, в Красноводск!
На первом пароходике, открывающем навигацию, по Каспию в нефтяных разводах, с билетами без места. Один из нас, не я, прикорнул среди ночи на чем-то мягком, оказавшемся поутру шваброй, которой команда драит палубу. Хорошая подушечка! Не беда.
А зато дальше умываемся и чистим зубы уже в Азии, в Красноводске, на вокзале, соленой морской водой из-под крана - небывальщина, Красно-безводск! Потом поезд раскаляется в пустыне Каракум до сорока пяти по Цельсию по дороге в Ашхабад. И никаких тебе фотогеничных басмачей по дороге, одни пограничники. И - Ашхабад, с его арыками, папахами и какой-то по-райски красивой и прохладной, оккупированной партийными бонзами Фирюзой.
И снова стишки в молодежной газете, а далее - Ташкент с хлопковыми горами, после землетрясения, и Алма-Ата со следами недавнего селевого потока, все сокрушившего на своем спуске от катка Медео. Впечатления, впечатления, молодость! Хорошо еще, что многое улетучилось из памяти, а то не было бы конца у этой книжки.
В Ташкенте, проездом, на вокзале, вспомнил я, что здесь живет сосланный или сам себя сославший во искупление грехов любимый мой с войны поэт Константин Симонов. Вот познакомиться бы! Набираю просто так, безумный, ноль девять и спрашиваю у сонной телефонистки (время - четвертый час утра) телефон Симонова, Константина Михайловича.
- Один какой-то Симонов у нас есть, без инициалов.
- Давайте! - сказал я в надежде узнать у абонента телефон моего кумира, автора стихотворения "Жди меня". И набрал номер, как в рулетку. Трубка на том конце недовольно сказала: "Да!"
- Я тот самый Симонов, но какого черта вы звоните в такое странное время?
- Видите ли, мы здесь проездом и просто ну не можем не повидать вас! Наш поезд отходит в десять утра.
- Ладно, - сжалилась трубка. - Валяйте приходите в девять. Полиграфическая, сто тринадцать.
Господи, каким образом запомнился мне навсегда этот совершенно никчемушный адрес? И до утра мы брились и чистили перышки в вокзальном туалете - я в волнении от предстоящей встречи, а друзья мои как бы не возражая - им Константин Симонов был менее интересен. Вода на этот раз была сухопутная, пресная, настоящая.
"113" оказался коттеджем, разделенным на две двух-уровневые квартиры. Веранда симоновской половины была уставлена цветами, в корзинах и россыпью не иначе после какого-то торжественного дня в семье. Я рассказал поэту, как променял на его сборник сорок пятого года с портретиком подполковника Симонова толстенный том запрещенного тогда Аркадия Аверченко - его раздобыла и сберегла для меня мама в немецкой оккупации.
- Придется ради вас вернуться к стихам. Я ведь давно и насовсем ушел в прозу.
Потом друзья мои спросили неуклюже его мнение о книжке Кочетова, в которой Симонов выведен непристойно.
- Я Кочетова не читаю.
Не вспомню даже, угостил ли он нас чаем. Скорей всего, нет, но не может же это быть правдой!..
А когда я вернулся домой с гостинцами и остатком неистраченных заработков, опоздав на несколько дней к обещанному празднику - Дню Победы, моя распрекрасная жена Лидочка третий день голодала: никаких припасов в нашем доме не водилось, а те, что были, скончались в праздник. Голодала и записывала в дневник свои головокружения. Денег не было даже на хлеб! А одолжить сотню на пару дней у соседей - такое ей и в голову прийти не могло, легче умереть с голоду. Такой уж человек моя Зоя Космодемьянская, гордая до погибели!
Прости меня, любимая, за все-все-все неприятности, которые я причинил тебе! Я здесь прошу прощения и у Господа. Всей любовью к тебе, единственной, может быть, я искупил мои мелкие прегрешения.
Кончается двадцатый век, да что там - мы уже живем в двадцать первом! Ведь когда мальчику исполняется десять лет, ему уже в день рождения десять лет, а не девять. И христианскому человечеству уже две тысячи лет, ровно двадцать веков!
Горит Останкинская башня, передавшая миру столько вранья и трагических сообщений! Гибель двух атомных субмарин с экипажами. Череда смертей (одна за другой) кремлевских старцев, хозяев горящего останкинского эфира. Расстрел Белого Дома на глазах у любопытной толпы, просто Древний Рим какой-то! Чернобыль, траур всей Европы, один стоящий всех перечисленных печалей. Заказные убийства и фотороботы исполнителей, которые - все знают - никогда не будут пойманы. Чеченские (зачем?) похоронки, взрывы домов в Москве и Волгодонске. Разметанные фрагменты человеческих тел на Котляковском кладбище. Совсем недавняя диверсия в подземном переходе на Пушкинской площади... Хватит!
А из веселых новостей "раньшего" и вовсе карикатурного времени знаменитый бессонный комбайн, день и ночь молотивший по телевидению тучные сверхплановые колхозные нивы. А хлебушек-то все годы прикупали на Западе!
Смехотура или тоже трагедия?
Со страхом мы включаем в последние годы последние новости - что там еще?
Горит Останкинская телебашня: короткое замыкание. Кому оно выгодно? И пусть даже будут в пламени торчать уши злоумышленников - никого за эти уши не схватят. Короткое замыкание!
Мы продолжаем жить уже в XXI веке по моему лето-счислению. С Божьей помощью.
