Иван Подсвиров - Погоня за дождем
вот сколько живу в степи, неподалеку от родимого уголка, а не выбрался навестить мать-старушку или хотя бы отозваться письмом, подать надежду, что приеду, загляну на денек. И как-то отчетливо, тревожно подумалось: мне всегда не хватало матери, Клавы (где она теперь, жива ли, счастлива?), даже такой малости, сущего пустячка, как мельтешение сизых пичужек в том чистом воздухе детства... Я рассказал Тоне о матери, состарившейся без меня, о горечи ее одиночества и постоянного ожидания вестей от разлетевшихся по миру сынов. Что делать, как наладить утраченную связь, как соединить несоединимое?
- Вы... вы попытайтесь что-то изменить! - с чувством сказала Тоня. Сквозь ее ресницы влажно, сине мелькнули на меня глаза, полные сострадания.
В этот миг проступило солнце, затянутое молочным парком, и споро брызнул, заискрился над балкой теплый дождь. Тоня подняла к небу лицо, зажмурилась и, ловя губами мелкие сверкающие капли, на мгновение замерла с неясной, казалось, чуть-чуть извиняющейся улыбкой.
- Скоро кончится, - встряхнула она мокрыми волосами и просветленно, нежно поглядела вокруг себя. - У слепого дождичка жизнь короткая.
Над крайними, свежо позеленевшими хуторскими садами выгнулся полукруг радуги, окунувшейся одним концом в озеро, подернутое блескучей зыбью.
- Это к перемене, - с полувеселым, полугрустным значением сказала Тоня. - Что-то будет.
В другой раз, провожая ее до озера, я в шутку высказал догадку, что, наверное, в Сливовом, да и здесь, в Беляеве, ей проходу нет от поклонников.
- У меня много знакомых ребят. Некоторые пытаются ухаживать за мною, но так неумело, - сказала она без тени смущения. - Смешно, правда? Раньше мне нравился один парень. Прошлой осенью его призвали в армию.
- Разумеется, вы переписываетесь с ним?
- Да, он шлет письма.
- А вы?
- Отвечаю. Не на все... Между прочим, он мастер по боксу.
- Поздравляю. У вас будет надежная защита.
Тоня украдкой, с любопытством взглянула на меня:
- Вы думаете?
- Уверен.
- Он больше нравится моей подруге, и я не хочу переходить ей дорогу. Хотите, я прочту вам его письма?
- Нет уж, увольте. Чего я не терплю делать, так это читать чужие послания. Тем более от неудачливых поклонников. Грустное занятие.
- Пожалуйста, не смейтесь над ним. Он хороший Друг.
Обычно мы прекращали сеансы в полдень. Тоня, слегка утомленная, уходила домой, а я - к себе на пасеку.
Дела там шли неважно. Несмотря на обилие влаги и теплые дни, взяток был мизерный, старики нервничали. Мой тесть, чтобы спровоцировать пчел на более энергичные поиски, варил сахарный сироп, настоянный на шандре или бабке, и перед сумерками разливал его из чайника по кормушкам. Ульи гудели, как при большом взятке, к утру все кормушки были сухие. Лишь начинало светать, наши пчелы с рабочим, встревоженным гудом уносились в степь, но возвращались оттуда обманутые и злые. Что-то случилось в природе: цветы слабо выделяли нектар.
Тесть продолжал варить сироп, сохраняя иллюзию взятка и держа пчел в боевом напряжении. Компаньоны жалели сахар и не прибегали к подкормке, в то же время они высказывали неудовольствие тестю, говоря, что его пчелы становятся агрессивными, проявляют признаки воровства. Тесть был вынужден оставить свои опыты...
Матвеич, обросший, с непривычно заострившимися скулами, днями просиживал у наблюдательного улья, неподвижным взором уставясь в матовое стекло, за которым беспорядочно, ошалело сновали по сотам пчелы, а матка вяло и с явною неохотой ползала от ячейки к ячейке.
- Худо! - бормотал Матвеич. - Не танцують... И матка перестала сеять.
К нашим бедам нежданно-негаданно прибавилась еще одна: Жулька погналась за юрким сусликом, увлеклась погоней и, выскочив на асфальт, угодила под колеса такси. Мы с Матвеичем зарыли ее в посадке, под молодым дубком. Он переживал утрату и в тот день не дотронулся до еды.
С гибелью Жульки мы как-то все разом осознали, что значило для нас это невинное, резвое и доброе существо, жившее с нами рядом. Иногда по рассеянности мы забывали покормить Жульку либо в раздражении кто-то шпынял ее ногой - она сносила обиды, не утаивала зла и все так же проворно крутилась у наших ног, доверительно лизала руки и заглядывала в глаза. Она была другом нашей компании и, может быть, смягчала грубоватые мужские души своей непритворной привязанностью.
И вот ее не стало.
Я рассказал о нашей утрате Тоне. Она отнеслась ко мне с сочувствием, вновь повторила неясное для меня:
"Что-то будет"... Нанеся последние штрихи, я подарил Тоне портрет. Она приняла его с благодарностью и, поспешно отойдя к ручью, всматривалась в выражение своего лица и глаз, без конца чему-то изумлялась, наконец обернулась ко мне и тихо спросила:
- Неужели я такая?
- Да.
- Вы сказали обо мне больше, чем я сама догадывалась. Странно... Знаете что? - сказала она вдруг, и синие глаза ее вспыхнули отчаянным блеском, Давайте сегодня встретимся еще. Ночью!
- Где?
- У озера. Ведь я виновата перед вами.
- А вас отпустят родители?
- Я тихонько, тихонько выберусь и прибегу к вам, - она перешла на заговорщицкий тон. И предупредила, смешно приложив палец к губам: - Только вы не опаздывайте. Мне будет страшно одной.
Казалось, сама судьба благословляла меня на это свидание. Мой тесть торопился сдать мед и немедля купить хату. Он долго уговаривал Гордеича отвезти фляги в Красногорск и наконец добился своего - разумеется, за плату. Погрузив фляги, они уехали.
Смерклось. Замигали огоньки в отдалении. Высыпали звезды. Я подождал, пока угомонятся машины на асфальте и темнота плотнее окутает степь, напоенную чабрецом, замкнул будку и крадучись пошел к хутору, оказался один на один в степи, которая едва-едва веяла мне в лицо прохладным ветерком. Наслаждаясь одиночеством, я шел не спеша, потому что знал: она там, у озера, и будет ждать меня. Она не уйдет.
Издав тонкий писк, словно предупреждая меня о какой-то опасности, пролетела надо мною летучая мышь.
На мгновение я различил черные распластанные крылья, тут же слившиеся с темнотой. Пискнул суслик, перебежав мне дорогу почти у самых ног, - трава прошуршала, и все стихло: суслик спрятался в норе. Выходит, не я один был в степи. Жили и другие существа, которых, очевидно, настораживало мое присутствие.
Не желая выдавать себя, я спускался по склону, затаивая дыхание.
- Вы?! - кинулась Тоня из тьмы навстречу мне, когда я приблизился к озеру.
Я взял ее за руку, и мы, не сговариваясь, охваченные одним порывом, направились вверх по распадку, к нашим деревьям. На траве вылилась роса и холодила ноги.
Тоня вздрагивала - от озноба или ощущения пережитого испуга и внезапной радости у озера. Может быть, ее волновала таинственность нашего свидания темной звездной ночью, вблизи шелестящей осоки, сонно вздыхающих камышей. Деревья впереди причудливо-грозным облаком рисовались на фоне черного неба, изредка озарявшегося отсветом зарниц.
- Я много думала о вас, о нашем разговоре, - дрожа всем телом, говорила Тоня и доверчиво прижимала к себе мою руку. - Да, я не так живу... я чувствую! Мне надо постараться что-то изменить. Я решительная! Вы меня еще не знаете.
Я снял пиджак и накинул ей на плечи. Она поймала мою руку и, не выпуская ее, пожала.
- Я поговорила с ним, - произнесла она с вызовом.
- С кем?
- С отцом. Он отпускает меня. Я поеду учиться.
Вдвоем мы перепрыгнули через ручей, смутно засквозивший в траве, и подошли к деревьям.
- Когда вы отсюда уезжаете?
- Скоро. Старики поговаривают о подсолнухах. Они уже зацветают.
- Как жаль. Неужели мы расстанемся?
Она подняла лицо, прильнула ко мне, и я почувствовал вблизи горячее, чистое дыхание. Мысли мои помутились, кровь ударила в голову, и, теряя власть над собой, отвечая на ее желание, я обнял Тоню.
Я осыпал ее поцелуями - она не сопротивлялась, обессиленно упав мне на руки и запрокинув лицо.
Спустя несколько минут она пришла в себя, освободилась от объятий, подошла к дереву и прислонилась щекою к стволу. Я поднял пиджак, соскользнувший с ее плеч, и опять накинул на нее - она не изменила позы, точно окаменела.
Глубокой ночью я проводил ее домой. Огни в хуторе были погашены, но в их хате теплился свет, струясь из окон в темный сад. Мы условились встретиться завтра вечером в балке, на том же месте - у тутовых деревьев.
Она привстала на носки туфель, дотянулась губами до моих губ, и мы забылись. Несколько раз она порывалась уходить, но я удерживал ее и снова заключал в объятия, пока не вышел на порожки Гунько и не позвал встревоженным голосом:
- Дочка! Где ты пропала?
Она поцеловала меня на прощанье, выскользнула из рук и, шелестя платьем, убежала.
- Где ж ты была, Тонька? - отчитывал ее Гунько, со скрипом отворяя перед нею дверь. - Мы с матерью ночь не спим. Всякие думки в голову лезут. Страшно!
- Гуляла у озера.
