Иван Подсвиров - Чинара
Обзор книги Иван Подсвиров - Чинара
Подсвиров Иван Григорьевич
Чинара
Иван Григорьевич Подсвиров
ЧИНАРА
1
С бугра завиднелся хутор Сторожевой: десятка три хат, все больше старых, опятами разбрелись в ложбине вокруг красновато-бурого здания начальной школы.
Арина глядела на хаты с нарастающим чувством радостного удивления и какой-то внутренней неловкости за себя, будто она в чем-то провинилась перед ними. Автобус остановился в центре хутора. Арина расплатилась с шофером, подхватила чемодан, туго обтянутый черным ремнем, и вышла.
Было весеннее теплое утро, в огородах пахали. Свежий запах потревоженной земли мешался с горьковатым дымом, который висел по-над садами белой шубой: повсюду жгли прелые листья, бурьян.
Арина ни с кем не хотела встречаться, отвечать на пустые вопросы. Хотелось идти одной, идти и чувствовать под ногами мягкую землю, повлажневшую от росы. Проворно сновали в огородах тракторы на резиновых колесах, остро взблескивали лемеха плугов. Невольно вспомнилось: когда она уезжала отсюда по вербовке, тоже была ранняя весна и тоже пахали, только на быках. Воспоминание пробудило неясную боль, тоску по утраченной молодости, и, чтобы не думать об этом, не растравлять нанрасно душу, Арина вскинула в окладе темных кос голову и пошла бодрей: при быстром шаге мысли веселее.
Вот и переулок ее детства; извилистый, узкий, как небрежно брошенная плетка. По обеим сторонам его - оплывшие земляные валы в почерневшей крапиве, с разбросанной поверху дерезой, старой, уже без колючек, - коегде проглядывали заплаты свежей порубки.
Там, где обрывался левый вал, в просвете черных веток вишняка одиноко бурело пятно соломенной крыши - то и была матушкина хата, жадно прилипшая к земле.
Плотно прижали ее обильные в этих местах ливни с градом, обтесали и обмыли бока так, что казалось: не построили ее тут, а сама она выросла на черноземе, будто замшелый диковинный гриб.
У Арины защемило в груди. Впервые за всю дорогу она приостановилась, переменила на тяжелом чемодане руку. "Матушка писала, что крыша протекает, - вспомнилось ей. - Солома-то еще отцовская, видно, сопрела уже...
Ничего, раздобудем новой, перекроем".
Из огорода сочился дым. Медленно, вяло поднимался он над садом и вдруг торопливо повалил сизыми клубами, озарился искрами.
"Матушка подбросила в костер чего-то, - догадалась Арина. - Дома она".
Арина осторожно отворила калитку, на цыпочках прошла через весь двор. В накинутом на голову линялом оранжевом полушалке, в ботинках на босу ногу, мать сгребала мусор в саду и относила к костру. Скорбно опущенные плечи, седые пряди волос на висках... "Старушка уже, без меня состарилась, сжалось у Арины сердце. - А я веялась, о ней не думала". И в горьком раскаянии, в приливе нежности к матери, оставив у порога чемодан, Арина кинулась в сад, горячо и ласково обняла ее.
- Старушечка моя... мам! Как вы тут без меня? Целых пятнадцать лет.
Мать вздрогнула и обернулась, из рук у нее выпали наземь грабли. Арина прижалась к ее лицу щекою и плакала, не стесняясь слез. Плакала навзрыд:
- Я-то мыкаюсь, развлекаюсь... А вы все одни!
- Чего ты? - как бы опомнившись, заговорила мать.- Не плачь. Радоваться надо, что встретились... что живы, землю топчем.
- А я смотрю, вы - грабельками по листьям. Так сердце и зашлось.
- У меня грабли легкие.
Мало-помалу успокоились они, вошли в хату. Аринину мать в хуторе звали по-простому - Климихой. Это слово, заменившее ее имя и отчество, как-то удивительно ладилось со всем ее обликом, с рыхлым и полным телом, некогда упругим, как у дочери, с расплывшимся широким лицом в частых и глубоких морщинах.
В хате было сумрачно. Живой свет едва пробивался сквозь маленькое скособоченное окошко и не мог рассеять тьмы, как бы навсегда осевшей тут. В углу, напротив двери, чисто белела кружевным покрывалом кровать Арины. Все пятнадцать лет она сиротски пустовала, а Климиха в ожидании дочери спала на печи, подстилая под бока еще в девичестве сотканные дерюги, под голову - подушку из гусиных перьев. Арина села на кровать - жестко и незнакомо скрипнули пружины. На стене, выше окна, тусклым глянцем блестели фотокарточки в деревянных рамках, окрашенных под бронзу. За долгое ее отсутствие в хате мало что переменилось, только появилась под горбатым потолком электрическая лампочка на белом шнуре.
- Горит? - Арина кивнула на лампочку.
- Светится, - сказала мать. - Раньше лучше было, теперь беда: счетчик повесили. Ему-то что? Зудит себе да кружится, а мне все плати.
- Мам, это ж копейки!.. Чудные вы.
- А мне и копейку негде взять. Была б я трактористкой. Вот как Машутка...
- Машутка - трактористка?
- А ты думала! Как сядет за руль, почище мужика пылит. Даром что необразованная...
Арина в минутном раздумье позвенела монистами на груди, затем порывисто встала, дотянулась рукой до выключателя и щелкнула им. Резкий желтовато-белый свет плеснулся в глаза, вытеснив сумрак.
- Пусть горит! И у нас есть чем заплатить.
- Дай-то бог, если есть, - сказала Климиха. И осторожно, с тайною тревогой в голосе, с ожиданием радости для своего истосковавшегося в одиночестве материнского сердца осведомилась: - Ты-то надолго заявилась? Тот анчихрист не прилетит за тобой?
- Мы с ним уже три года как разошлись, - равнодушным тоном, словно о чем-то постороннем и неважном для нее, ответила Арина, разглядывая себя, давнюю и молодую, на поблекших фотографиях и тихо улыбаясь им. - Он, мам, за длинным рублем погнался... Рыбачил на корабле, ну и сошелся там с буфетчицей. Я узнала, за чемодан - и деру от него...
- Ты мне писала, - вздохнула мать.
- Я, мам, гордая. Измены не потерплю.
Арина сняла со стены цветную фотографию, сдула с нее пыль. Стояла она у сосны в нарядном платье, в белых туфлях и в шляпке; стояла не одна - с молодым, могучего роста мужчиной, который держал ее за руку и, дерзко подняв литой подбородок боксера, с вызовом глядел прямо перед собой чернявый, как цыган, самоуверенный и сильный. Хоть Арина сама не маленького роста, однако едва доходила ему до плеча, в сравнении с ним выглядела хрупкой девочкой-подростком.
Подержав фотографию в руках, она чему-то грустно и язвительно улыбнулась, отогнула на рамке гвозди, вынула из-под стекла карточку, быстро разорвала ее на мелкие части и выбросила в лохань.
- Зачем? - только и успела произнести Климиха, глядя, как на воде расходятся кусочки фотографии, не раз дарившей ей молчаливую радость в долгие вечера одиночества.
- Из сердца вон - с глаз долой.
- Хоть бы себя отрезала. Ты красивая там.
- У меня другие есть, - утешила ее Арина.
Потом она достала из чемодана шелковый, в пышных и ярких розах платок, простроченный по краям двумя золотыми нитками. Накинула на плечи матери, радостно залюбовалась ею.
- Мой подарок.
Платок этот Арина покупала для себя, но скоро он вышел из моды слишком горячие и броские были на нем цветы, и она упрятала его на дно чемодана, авось когданибудь пригодится.
- Красивый, мам?
Климиха завороженно, без слов любовалась платком, разглядывала его на свет и разглаживала на плечах, глаза ее при этом слезились - от счастья, от нахлынувшей благодарности к дочери. Но и что-то беспокойное, болезненное мелькало в них. Арина с волнением следила за выражением ее лица.
- И сколько он стоит? - переходя на шепот, спросила мать.
- Уже не помню. Давно купила.
- Продать бы его, - сказала Климиха, странно оживляясь. - Он дорогой, за него можно большой дом в селе выменять. А ты думала!
Арина взглянула на мать и замерла. Между тем лицо у матери становилось чужим, вдохновенно-далеким. Климиха опять залюбовалась платком, по-детски ясно улыбнулась и заговорщически подмигнула:
- Красное по черным точечкам! Схороним его.
- Мам... - цепенея от мелькнувшей догадки, одними губами пошевелила Арина. - Это ж обыкновенный платок.
- Э! - Климиха многозначительно повела в воздухе указательным пальцем. - Ты сама ему цены не знаешь.
А я по нитке вижу. Нитка-то дорогая.
Арина не знала, как ей вести себя, звать ли соседей или молча, не двигаясь, дожидаться чего-то. Пока она скиталась по свету в поисках лучшей доли, мать успела состариться; постоянное одиночество подточило ее здоровье.
"Вот мне наказание за все!" - думала Арина.
- Схороним его, - твердила Климиха и почему-то оглядывалась на дверь.
Но тут она запнулась, как бы упустив нить речи, и долго молчала, уставившись себе под ноги. Затем подняла на Арину глаза, медленно поднесла ко лбу темную, в синих прожилках руку, что-то вспоминая.
- В висках шумит, - с недоумением проговорила она. - А ты все сидишь и слушаешь старую дуру.-Речь ее становилась трезвее, осмысленнее. - Я тебе много койчего наговорю, я теперь говорливая... А ты, Арина, одергивай меня. Околесицу начну нести, ты меня и одерни.
Стара, забываюсь уже... А за платок спасибо. Буду носить его по праздникам, девкам на загляденье.
