Иван Подсвиров - Погоня за дождем
С этими словами Филипп Федорович сел в "Жигули"
и уехал, пожелав нам спокойной ночи.
- Вроде не брешеть, - в раздумье проговорил Матвеич. Реабилитируется... Быстрый! Уже разведал.
- Он не ждет манны небесной, - сказал тесть. - День и ночь гоняет по степи.
- Нехай... Шило ему в задницу! Мы пороть горячку не будем. Тут маленько перетерпим.
- Что мы тут высидим?!
- Не паникуйте, Федорович. Нонче закат, гляньте, не кровавый, а светленький, с багрецой. На взяток.
Гордеич, раздосадованный, захрипел:
- Шо ты, Федорович, молишься на Филиппа! Он не дьячок, ты не прихожанин. Плюй с высокой горы!
- Он сильный разведчик, - сказал тесть. - На него не плюнешь.
17 июня
Сегодня вдвоем ходили в верхний хутор. Хозяев опять не застали, хотя приспело обирать вишни: ветки в крупных рдяных ягодах свисали до земли. Я заглянул сквозь щели в забитые окна и увидел внутри хаты просторные, на деревянных полах комнаты, стены и потолки в них были побелены. Значит, хозяева действительно собираются продавать усадьбу или надумали переселиться обратно.
Двор пуст и довольно обширен: в нем легко можно разместить всю нашу пасеку, не затрагивая сада. Тесть, похаживая вокруг хаты, предавался идиллическим мечтаниям:
- Огород вскопаю, посажу картошку, лучок, огурцы.
Пожалуйста, Петр Алексеевич! С весны до зимних холодов столуйся с огорода, ешь свеженькое. Рисуй. На зиму можно не увозить пасеку, а составить улья в одну комнату. Какую-нибудь тетушку попросим, чтоб приглядывала. Раз в месяц буду наведываться. А? Хорошо? - И он окидывал меня ясными, младенчески чистыми глазами. - Летом привезу сюда бабку, пускай готовит нам еду.
Три-четыре хороших качки - и порядок. За мной, Маруся, не гонись. Я на много, Петр Алексеевич, не рассчитываю. Тридцати фляжек достаточно.
Он нарвал вишен и подал мне:
- Ешь! Все одно будет наша.
В это время из соседнего огорода донесся слабый старушечий голос:
- Кто там? Ты, Юхимович?
- Да нет, бабусь! Чужие. Купцы!
- А-а, родимые! - чему-то возрадовалась старуха. - Дайте-ка я притёпаю к вам, проберусь скрозь жигуку.
Ух, треклятая! Кусается... Никак не вырублю ее на перелазе, рук недостаеть. - Старуха перешагнула через низкий полусгнивший плетень и, горбясь, семеня мелкими шагами, приблизилась к нам. Она одета в длинную, с оборками юбку. Спереди у нее фартук, голова повязана черным, в белые крапинки, платком - любимая расцветка всех деревенских, доживающих свой век старух.
- А где ваши соседи?
- У, сынок! Они на нижний хутор перебрались, к магазину.
Тестю польстило неожиданное обращение к нему старухи. Забыл он давным-давно, когда его называли сынком.
- А что, бабусь, я еще ничего? Сколько, по-вашему, мне лет? - Он распрямил грудь и поднял голову, словно позировал перед фотокамерой.
Старуха подслеповато прищурилась, с неуверенностью обронила:
- Пятьдесят... чи меньше?
- О! Выходит, я парень хоть куда! - тесть, необыкновенно довольный, широко улыбался. - А сколько вам, бабушка?
- Пошел шестьдесят сёмый.
- Так я старше вас. Мне за семьдесят перевалило.
В слезящихся глазах старухи мелькнул и погас огонек удивления.
- Моложавые. Хорошо сохранились.
- Я по утрам зарядку делал, когда находился на руководящей работе. Сырые яйца пил заместо водки.
- А-а! Ну и хорошо, - кивнула старуха. - Здоровье берегли. Я тоже водку не пила, а, вишь ты, состарилась.
Ноженьки не держуть. Сапачкой шибко махала. Всю силушку в поле порастеряла. Теперь вот со своим огородом не управлюсь. Картошка бурьяном зарастает.. Ох, грехи наши тяжкие!
- Одна живете?
- Одна. Дочки в городе поустроились. Зову, зову их домой - не хочуть. А чего бы тут не жить? Всего вдосталь. Ешь, пей. Ни одной молодой души на верхнем хуторе. Старики да старухи. Рушится хутор. - Она вышла на улицу, повернулась лицом к озеру. - Там было два ряда хат. Пустых. Побросали их. Цыганский табор расселили. Пожили цыгане с годка два, печки завалили и снялись. Не привыкли они на привязи стоять. Вольный народ... безалаберный.
- А эта чья хата? Где хозяева?
- На ферме. Он скотником, она дояркой. По полтыщи в месяц гребуть. На что им сдалось это поместье.
У них другое есть, большое. Мне наказали: объявится хороший купец продайте.
- Вот мы и хотим купить эту хатку.
- С богом! - старуха перекрестилась. - Покупайте.
Вы, я вижу, люди добрые... не цыгане. И мне веселее. Зимой, батюшка, страшно. Вон где от меня соседкина хата!
С моими ножками час тёпать.
- Сколько ж они просят за нее?
- Задаром отдають. Двести рублей.
- Я покупаю. Через неделю принесу задаток.
- А кто ж вы будете?
- Я, бабушка, пчеловод. На той горке, у лесополосы, стою.
Старуха завела нас к себе в хату, угостила вишнями, парным молоком, нарвала с грядки огурцов и зеленого лука, наложила в сумку с полсотни крупных яиц. Тесть вынул кошелек и хотел было расплатиться с нею, но она категорически отказалась и вернула ему деньги, заявив, что всякого добра у нее через край, некому есть.
- Берите, батюшка! - суетясь вокруг него, говорила она. - И еще приходьте. Не обедняю.
Мы тепло распростились с гостеприимной старушкой, и, сколько ни шли к озеру, она все стояла за двором и с надеждою глядела, хотя, наверное, из-за плохого зрения давно потеряла нас из виду.
- Если не будет убыли, завтра будем качать, - решил тесть. - Продам мед и куплю хату. Это ж золотая находка!
У озера мы расстались. Он пошел в магазин за хлебом, а я направился вверх по ручью. В балке парило, солнце припекало сильнее. В цветах деловито гудели пчелы. Кажется, дело шло на поправку.
У тутовых деревьев меня окликнул знакомый голос:
- Здравствуйте! Почему вы проходите мимо?
Тоня сидела на той же склоненной ветке, держась за нее обеими руками и едва касаясь земли носками туфель.
На ней было новое платье, с поясом, а в волосах, собранных сзади в толстый жгут и перехваченных голубою лентой, белела ромашка.
- По какому случаю вы нарядились? Едете домой, в Сливовый? - Я присел рядом с нею.
- Нет. Просто захотелось. От скуки!
Я встал и на несколько шагов отошел от нее.
- Знаете что? Я хочу нарисовать ваш портрет!
В этом платье.
- Для чего? - Глаза ее, устремленные на меня, были серьезны и печальны. - Я подходящая для вас натура?
- Хочу, чтоб вы помнили обо мне. Я подарю вам портрет. Только и всего.
- Хорошо, - сказала она. - Когда вы приступите?
- Дня через два. Меня ждут кое-какие дела. Встретимся утром в пятницу. Здесь. Вы согласны?
- Да, - едва слышно произнесла она. - Согласна.
Нужно было уходить, потому что с минуты на минуту мог появиться в балке тесть и застать меня с Тоней. Конечно, он может взять по склону или подняться выше, к лесной посадке, и не заметит нас, но рисковать не стоило. Неизвестно, что придет ему в голову и какую штуку он выкинет, увидев меня с девушкой.
- В таком случае до свидания! - сказал я и слегка поклонился ей. - В пятницу утром.
- Вы уже уходите? - Она печально улыбнулась, встала и протянула мне руку: - До свидания, пасечник!
Ладонь у нее была маленькой и холодной как лед.
18 июня
Мы с тестем работали неполных два дня. Он отбирал рамки и носил в пристройку Гордеича, я распечатывал их и крутил медогонку. Иногда нам помогал Гордеич: то пчел дымком окурит, то выхватит у меня нож и в два счета обрежет воск. Матвеич строгал и пилил у себя на верстаке либо ел поспевшую дикую черешню в полосе, всей пятерней обрывая мелкие черные капельки ягод, горьковато-терпкие на вкус. Губы у него синели от черешни, руки тоже, и он, наевшись до отвала, подолгу плескался под умывальником, оттирал синеву. Подходя к нам, он обычно хватался за поясницу, страдальчески морщился:
- Шпыняеть. Ни сечь, ни лечь. Иголками шьеть.- А сам, хитрец, искоса, цепко шарил по вынутым рамкам, мысленно сравнивая со своими. Он не находил между ними различия, мрачнел, отирал со лба бисеринки пота и удалялся к себе.
Мы накачали более четырех фляг, и тесть позвал Матвеича на смотрины. Островато блестя сузившимися глазами, какой-то осунувшийся и колючий, тот машинально снял с головы соломенную шляпу, сдул с нее пылинки и проговорил с укором:
- А говорили - нуклеусы... доходяги.
Гордеич, довольный, что мы обошли "культурного пчеловода", откровенно посмеивался:
- А ты верь ему, верь! Федорович любит прибедняться. Председатель!
- Да вижу теперь. В другой раз не обдурять.
Мой тесть был на вершине славы: наконец-то признали и в нем пчеловода! Ужин он устроил обильный, каких у нас еще не бывало: салат из тонко нарезанных молодых огурцов, помидоров и свежего лука, поджаренные, с яйцами, сардельки. Под одобрительные возгласы он подал в кастрюле вареники с сыром, залитые маслом, и в довершение, всех поразив, в том числе и меня, выставил из рюкзака "столичную" в окружении бутылок с жигулевским пивом. Матвеич подвинулся ближе и украдкою ослабил пояс на несколько дырок. Пить он много не любил, но до сытной, калорийной еды был охотник.
