Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
Вскорѣ онъ, впрочемъ, самъ убѣдился, какъ глупо дѣлать секретъ изъ такихъ обыкновенныхъ вещей. Мало того, ему пришлось раскрыть такія затѣи, которыя онъ и отъ себя-то пряталъ, старался не помнить ихъ. Впрочемъ, у такихъ людей, какъ Михайло, секреты-то всего меньше и держатся, какъ они ни стараются держать ихъ при себѣ.
Однажды онъ сидѣлъ въ мастерской и опиливалъ какую-то вещь. Кромѣ его, дома никого не было, Ѳомичъ и Надежда Николаевна куда-то ушли. Въ это время явился Вороновъ, тотъ слесарь въ блузѣ, котораго такъ испугался Михайло въ день поступленія къ Ѳомичу. Вороновъ былъ въ той же самой дырявой блузѣ, до того замасленной, что она, казалось, прилипала къ его тѣлу, какъ его собственная естественная шкура; штаны были не менѣе засуслены, руки его также были чѣмъ-то выпачканы. Но всего непріятнѣе выглядѣло его лицо, дряблое и сморщенное, какъ высушенная подошва: его лобъ такъ съежился, что совсѣмъ исчезъ. Видно было, что не хорошо живется этому человѣку.
Михайло не уважалъ его… Было въ этомъ Вороновѣ нѣчто такое, что давало Михайлѣ поводъ питать къ нему пренебреженіе, хотя онъ съ нимъ всего раза два видѣлся и ни однимъ словомъ не обмѣнялся.
Усѣвшись возлѣ станка, Вороновъ презрительно посмотрѣлъ на работу, пожалъ плечами и сплюнулъ, сплюнулъ какъ-то особенно, тѣмъ особеннымъ плевкомъ, въ которомъ слышится: „Что ты, молъ, какъ обо мнѣ думаешь?“
— A ты, братецъ, погляжу я, не такъ дѣлаешь эту штуку-то! сказалъ Вороновъ, пренебрежительно ткнувъ выпачканнымъ пальцемъ въ то мѣсто, гдѣ копошился Михайло.
Михайло встрепенулся, задѣтый за живое.
— Мнѣ такъ Алексѣй Ѳомичъ показывалъ, — отвѣтилъ онъ довольно спокойно, но уже разозленный внутри.
— Ѳомичъ-ли; кто-ли другой — не въ этомъ дѣло! Ѳомичъ, онъ, конечно, человѣкъ умный, но въ эфтимъ разѣ, что касается спеціально слесарнаго искусства, то я прямо тебѣ могу сказать, что Ѳомичъ ничего… Я тутъ побольше понимаю, что по техническому отдѣлу и что невѣжественно…
Михайло съ изумленіемъ слушалъ это непонятное сочетаніе словъ. Но злоба сильнѣе разбирала его. Между тѣмъ, странный собесѣдникъ увлекся.
— Ты продолжаешь все-таки свое дѣлать? Я тебѣ говорю, не такъ! Ты теперь дѣлаешь вещь изъ стали, и надо разбирать, который кусокъ — желѣзо, который — сталь… A понимаешь-ли ты, что такое желѣзо и что сталь? Вотъ то-то же и есть! А говоришь, Ѳомичъ… Сталь — это есть вотъ какое дѣло: ежли желѣзо (Вороновъ отчеканивалъ слова) пропущено черезъ химію, съ прибавленіемъ то-есть потребнаго количества угля, то и выйдетъ сталь. Такъ вотъ она, эта штука-то, откуда берется! А желѣзо — это вещь безъ химіи, оттого оно и дешевле. Это я самъ читалъ. Потому что я — спеціалистъ. Можетъ, я въ Петербургѣ бывалъ, какъ ты думаешь? На петербургскихъ заводахъ!… А Ѳомичъ не былъ. Само собой, онъ — рабочій образованный и много изученъ, но въ эфтимъ разѣ… я спеціалистъ!
— Алексѣй Ѳомичъ велѣлъ такъ дѣлать, и я дѣлаю, — возразилъ Михайло.
— Брось! Давай я тебѣ покажу, какъ надо, — сказалъ гордо Вороновь и совсѣмъ уже протянулъ руку.
— Это не ваше дѣло! — вскрикнулъ Михайло, быстро спряталъ подѣлку и вскочилъ съ мѣста.
— Какой ты, погляжу я, невѣжа! — пренебрежительно сказалъ Вороновъ.
— Вы лучше или молчите, или уйдите, ежели не хотите непріятности…
— Чистый деревенскій невѣжа! — дразнилъ Вороновъ.
Михайло засверкалъ глазами. Еще минута — и Михайло выбросилъ-бы несчастнаго Воронова за дверь, во въ это время дверь отворилась и явился самъ Ѳомичъ.
— Что такое? Что вы кричите? — спрашивалъ онъ торопливо, смотря то на Воронова, то на Михайлу. Но, прежде всего, онъ угомонилъ Воронова, напередъ зная, что виновникъ шума — онъ.
— Ты что, Петруша, тутъ куралесишь?
— Я только хотѣлъ показать, какъ слѣдуетъ по настоящему… вотъ этому невѣжѣ!… Потому что я — спеціалистъ, а онъ… — говорилъ Вороновъ торопливо.
Но Ѳомичъ живо прервалъ его.
— Какой ты чортъ спеціалистъ! Дуракъ ты, а не спеціалистъ! Глупость — твоя спеціальность! Ты, пожалуйста, въ другой разъ не учи, гдѣ тебя не просятъ; Миша и безъ тебя знаетъ, что надо…
Ѳомичъ говорилъ раздраженно.
— Вы очень нехорошо выражаетесь… Я лучше уйду, — сказалъ въ замѣшательствѣ Вороновъ, но старался придать себѣ твердый видъ, когда выходилъ въ двери.
Ѳомичъ тогда обратился къ Михайлѣ, но сейчасъ же расхохотался. Глаза Михайлы сверкали, самъ онъ весь дрожалъ отъ негодованія и стоялъ уже въ углу комнаты, какъ въ боевой позиціи.
— Эка какъ тебя Петруша глупый взволновалъ! — хохоталъ Ѳомичъ.
— Я его, Алексѣй Ѳомичъ, побью, ежели онъ еще… — зловѣще произнесъ Михайло.
— Ну, вотъ… выдумалъ чего еще! За что его бить?
Ѳомичъ пересталъ смѣяться.
— Нѣтъ, ты этого не сдѣлаешь, Михаилъ Григорьичъ, — возразилъ онъ серьезно, — а если сдѣлаешь, самому будетъ стыдно. Петрушка и безъ тебя битъ… Ты, пожалуйста, не обращай вниманія на него — пусть его мелетъ… Теперь лучше пойдемъ обѣдать, я тебѣ разскажу кое-что про этого несчастнаго.
Михайло послушался и мало-по-малу успокоился, хотя еще и за столомъ нижняя губа у него дрожала… Но когда, узнавъ, въ чемъ дѣло, засмѣялась и Надежда Николаевна, то Михайлѣ сдѣлалось стыдно. Онъ попробовалъ улыбнуться и внимательно сталъ слушать Ѳомича.
— Ты самъ замѣтилъ, Миша, какъ этотъ Вороновъ завирается. Онъ, можетъ быть, тебѣ разсказывалъ, что бывалъ на петербургскихъ заводахъ? Вретъ онъ! Вообще онъ то и дѣло вретъ… Ты самъ слышалъ, какъ онъ постоянно употребляетъ иностранныя слова? Но онъ ихъ не понимаетъ, и ежели говоритъ вообще, то смысла нѣтъ — таку чушь поретъ, что хоть уши затыкай… Да вотъ недавно приходитъ онъ ко мнѣ и говоритъ, что у него меланхолическая шея… Ну, что ты тутъ сдѣлаешь съ нимъ?… „Да дуракъ, говорю, ты, отчего ты никогда попросту не скажешь, что у меня, молъ, худая, длинная шея, какъ у журавля? Вѣдь это слово-то, говорю, и не идетъ сюда, дуракъ!“ Иногда вотъ такъ обрѣжешь его, а иногда плюнешь только, — ну тебя совсѣмъ! Вранье его особенное. Онъ дѣйствительно много слышалъ, но настоящаго-то ничего нѣтъ у него, что-то смутное осталось у него отъ всего слышаннаго, и вотъ этимъ онъ и козыряетъ. Однимъ словомъ, замѣть себѣ, что никакой своей мысли, ничего своего у него нѣтъ. И, во-вторыхъ, замѣть, всю жизнь онъ былъ игрушкой… Ну, теперь ужь я по порядку разскажу, откуда вышелъ такой человѣчище… Жилъ онъ сначала въ деревнѣ съ матерью, съ сиротой, — мать-то его и теперь жива… Деревни я не знаю, какъ и что тамъ, но думаю, что бывали у нихъ такія времена, что пищей ихъ былъ больше ничего, какъ лукъ. Однимъ словомъ, горько! Прожилъ онъ такимъ манеромъ съ помощью лука до одиннадцати лѣтъ и по одиннадцатому году мать отвезла его вотъ сюда, въ городъ, и отдала въ ученье къ слесарю. Какое нашему брату ученье — ты самъ знаешь… Но битье вѣдь глядя по человѣку. Ежели человѣкъ имѣетъ что-нибудь въ себѣ, внутри, какую-нибудь мысль, надежду, то битье ему ни почемъ, онъ его хорошо переноситъ. Лупи его сколько хочешь, а ужь онъ добьется своего. А вотъ ежели котораго человѣка бьютъ, и въ то же время у него нечѣмъ подпереть извнутри это битье-то, ну, тогда одна мука. Вотъ такъ и Петруша. Его били, а онъ только плакалъ и чувствовалъ боль. А били его слесаря здорово, хотя не больше прочихъ. Петрушка два раза пробовалъ бѣгать домой, но одинъ разъ поймалъ его самъ хозяинъ, а другой разъ сама матъ привезла его обратно. Разъ онъ также хотѣлъ утопиться, но его вытащили за волосы живого. Однако, черезъ нѣкоторое время кончилъ онъ свое ученье… Да и то плохо же! Онъ можетъ работать на заводахъ, съ машинами, со всѣми инструментами, по чертежу, когда ткнутъ ему въ носъ, что надо, но самостоятельно ничего не можетъ. Вотъ теперь онъ перессорился со всѣми заводами — и голодаетъ, а голодаетъ потому, что самъ отъ себя ничего не можетъ, замка не починитъ…
— Ты забѣгаешь впередъ, — замѣтила Надежда Николаевна.
— Ну, да, точно, впередъ… Такъ вотъ о битьѣ-то. Вдругъ изъ эдакого ада онъ попалъ, лучше сказать, перелетѣлъ въ самый рай! Нежданно-негаданно дали ему въ руки счастье… Познакомился онъ случайно съ одними молодыми господами, и тѣ взяли его на руки, т.-е. прямо на руки. И носились съ нимъ. Кормили его, поили, давали ему папиросы, одежду хорошую надавали ему, стали учить его грамотѣ… Но такъ какъ у Петрушки ничего своего не было, то онъ ничѣмъ и не воспользовался, даже хуже… Бывало, придешь въ эту квартиру, а Петрушка развалился на диванѣ и куритъ папиросу, плюетъ презрительно, спрашиваетъ, скоро-ли чай? Господа ухаживали за нимъ: рабочій, молъ, изъ народу… всю жизнь, молъ, былъ битъ… Ничѣмъ бы заставить его учиться, а его носили только на рукахъ, какъ куклу, хохотали каждому его слову, которое онъ выворотитъ. Замѣсто того, чтобы заставить его работать надъ собой, ему говорятъ, что онъ — несчастный, обсчитываемый, мучающійся для другихъ. Петрушка намоталъ это себѣ на усъ, какъ ни глупъ. Даже этимъ господамъ сталъ говорить, что вы, молъ, бары! Вамъ бы только ѣздить по шеѣ насъ, несчастныхъ рабочихъ!… Вотъ только что понялъ Петрушка! Бывало, тамъ и хочется дать ему хорошую затрещину. Главное, онъ сталъ жалѣть себя, а это нѣтъ ничего хуже для нашего брата, сейчасъ же ослабѣетъ. Такъ и Петрушка. Сталъ себя жалѣть, винилъ во всемъ другихъ, считалъ себя самымъ несчастнымъ человѣкомъ на всемъ свѣтѣ и ничего не дѣлалъ. Грамотѣ онъ, правда, выучился… да плохо же! Бывало, только и дѣлаетъ, что валяется на диванѣ и плюетъ на коверъ. Сталъ онъ страсть какъ нахаленъ. Бывало, придетъ и прямо требуетъ денегъ или велитъ вести его пообѣдать въ кухмистерскую. Господа сначала поблажали, а потомъ стали избѣгать его. Впрочемъ, скоро они какъ-то и разъѣхались всѣ, и остался вдругъ Петрушка безо всего, съ одною азбукой да со словами, которыхъ не понималъ. Ты замѣть это, былъ онъ въ раю и вдругъ опять слетѣлъ внизъ. Когда разъѣхались господа, Петрушка долженъ былъ опять голодать, пошелъ на заводъ, принялся работать и, однимъ словомъ, изъ рая, гдѣ его носили на рукахъ, вдругъ опять въ самую глубь, вонъ куда сверзился. Потому что онъ попалъ опять къ битью. Били его теперь вотъ по какому случаю. Когда онъ тутъ очутился среди товарищей рабочихъ, то смотрѣлъ на нихъ ужь свысока, презрительно, считая себя ученымъ. Съ перваго же дня началъ палить въ нихъ иностранными словами, укорялъ ихъ невѣжествомъ, училъ ихъ, перевирая все, что слыхалъ. Рабочіе, конечно, смѣются. А Вороновъ обижался, ругалъ дураковъ, которые глупы и не обращаютъ на него вниманія. Такъ вотъ иной рабочій слушаетъ-слушаетъ, да и давай его лупить, а въ дракѣ Петрушка по слабости здоровья всегда уступалъ, потому что, какъ колотили его всю жизнь, то онъ весь насквозь пробитъ и продырявленъ. У него и теперь на головѣ нѣкоторые рубцы — это еще отъ его стараго хозяина, отъ слесаря. Спина у него также попорчена. Постоянно жалуется на головную боль… Ему только тридцать лѣтъ, а онъ, самъ видишь, какъ старикъ…
