Марк Поповский - Дело академика Вавилова
Получив эту порцию, они могут развиваться без всякого перерыва и дадут семена. Но эта порция пониженной температуры может сыграть свою роль, даже когда растение еще не растение, а едва наклюнувшееся зерно. Таким образом, если, например, семена озимой пшеницы слегка замочить и, продержав некоторое время на холоде, посеять весной, то они нормально разовьются и дадут урожай в то же лето, как настоящие яровые!
Представляете себе, дорогие мои, что это значит? Сокращение вегетационного периода растений, перемещение многих культур на север и черт знает что еще! Это, несомненно, открытие и - крупного научного значения... Вот какой у нас Лысенко!" 20
Восторг Доната Долгушина по поводу агрономического приема, который вскоре стал известен как яровизация, понять нетрудно. Вчерашнему выпускнику сельскохозяйственного факультета яровизация действительно могла показаться открытием новым и значительным. Труднее объяснить позицию Николая Ивановича. Правда, при первом знакомстве Вавилов оценил яровизацию значительно более сдержанно, чем приятели Лысенко. Разная потребность растений в низкой температуре? Интересный факт. Директор института даже нашел ему применение; по этому различию удобно будет классифицировать растительные богатства, собранные в ленинградской коллекции. "Учитывая, в частности, этот признак, - говорил Вавилов, - мы станем лучше районировать (распределять по климатическим зонам) наши сорта и культуры". Ни о каком продвижении южных растений на север пока нет и речи, но опыты Лысенко Николай Иванович оценивает тем не менее как яркие и самобытные. Это в его духе: поддержать, ободрить всякого подающего надежды.
В 1929 году молодой агроном Лысенко получил приглашение выступить с докладом на Всесоюзном съезде генетиков и селекционеров в Ленинграде. Для провинциала, почти не имеющего печатных работ, это была немалая честь. Хотя съезд именовался всесоюзным, присутствие многочисленных гостей из-за рубежа (таких видных биологов, как Р. Гольдшмитд и Э. Баур из Германии, Федерлей из Финляндии) превратило его по существу в международный форум генетиков. Научный уровень докладов был чрезвычайно высок. Недаром иностранные гости писали тогда, что "опубликованные в СССР труды по генетике и селекции превосходят все работы, изданные в странах Запада" 21.
Доклад Лысенко (сделанный совместно с Д. Долгушиным) восторгов, однако, не вызвал. В прениях видные физиологи растений указали на то, что лысенковская яровизация - отнюдь не новость: о "холодном проращивании" писал советский ученый Н. А. Максимов, а как агротехнический метод ее предлагал (и безуспешно) в середине XIX века американец Клигшарт. Выводы Лысенко о световой стадии, по мнению многих, тоже сильно напоминали мысли о фотопериодизме Гарнера и Алларда.
Председатель съезда академик Вавилов, однако, беседуя в кулуарах с профессором Н. А. Максимовым, сказал, что Лысенко надо непременно поддержать: у него оригинальный ум и ко многим выводам пришел он независимо от своих научных предшественников.
Лысенко и его приятель Д. Долгушин остались очень недовольны приемом, который им оказали виднейшие селекционеры и генетики страны. Через двадцать лет брат Доната, Юрий Долгушин, писатель-популяризатор, описывая в своей книге "У истоков новой биологии" выступление Трофима Денисовича на съезде генетиков 1929 года, заметил: "Это была его первая встреча с противником (?), из которой ему стало ясно, что в этой борьбе ему надо действовать иными путями (?!?)". Мы теперь знаем, какими путями начал со временем действовать Т. Д. Лысенко. Но в 1929 году о характере этих будущих путей еще никто не догадывался.
Прошло еще два года. Лысенко перебрался из Азербайджана в Одесский селекционно-генетический институт, перенес туда опыты, начатые в Гандже. На новом месте произвел он на сослуживцев впечатление столь же сильное. Директор института Степаненко в частном письме, посланном в начале 1931 года, писал: "Последние достижения т. Лысенко сулят нам такие перспективы для практического применения, какие нельзя было предполагать еще несколько месяцев назад". Степаненко сообщал, что Лысенко заставляет кукурузу вызревать на две-три недели раньше, "воздействуя темнотой на чуть начавшие прорастать семена". Таким образом, открывалась якобы возможность перенести кукурузу на далекий север, "с хлопком получены такие же блестящие данные... Через месяц-полтора ожидай сообщения о том, что кукуруза выбросит метелки вместе с началом цветения ранних яровых, а хлопок вступит в бутонизацию недели на две раньше обычного". Письмо было адресовано в ВАСХНИЛ некоему Владимиру Матвеевичу, лично знакомому Степаненко. Цель послания - выбить дополнительные кредиты на опыты Лысенко. И надо сказать, роль свою письмо это, несомненно, сыграло. Тем более что автор не преминул сообщить адресату, что Лысенко очень осторожен, скромен. Работает буквально и день и ночь..." 22
Письмо из Одессы в Москву было послано в мае, но еще раньше, в феврале, Вавилов, внимательно следивший за деятельностью агронома-экспериментатора, пригласил Лысенко сделать доклад на президиуме ВАСХНИЛ. Молодой специалист, деловито, хотя и несколько сухо, изложивший суть своих опытов, понравился руководителям Академии. Он по-прежнему не знал научной терминологии и не был знаком с трудами других биологов, но собственные его идеи показались членам президиума перспективными. Только Вавилов мог заметить, что за прошедшие пять лет в идеях агронома не произошло сколько-нибудь значительных перемен. Он снова рассказывал о сказочном действии все той же яровизации: "Многие сорта злаков (озимые, полу озимые) при весеннем посеве не могут переходить или слишком поздно переходят в стадии плодоношения из-за отсутствия в полевой обстановке соответствующих температур, - говорил Лысенко. - Хлопчатник и многие другие теплолюбивые растения вне хлопковых районов не переходят или поздно переходят в стадию плодоношения по той же причине. Многочисленные опыты со злаками показали, что соответствующую температуру, которой не хватает в полевой обстановке, можно дать посевному материалу (зерну. - М. П.) до посева и этим заставить растение плодоносить в тех полевых условиях, в которых оно обычно не плодоносит" 23.
Повторяю, у академика Вавилова и членов президиума ВАСХНИЛ (среди них были такие видные ученые, как академик Г. К. Мейстер, академик А. С. Серебровский, академик M. M. Завадовский) сам Лысенко, характер его опытов и убежденность, с которой он отстаивал свои воззрения, вызвали симпатии. Но к 1931 году, кроме личных достоинств одесского растениевода, возникли некоторые новые обстоятельства, которых не было в 1928-м. Лысенко выступал в Москве в то самое время, когда по научным сельскохозяйственным учреждениям прокатилась волна навязанного сверху практицизма. Руководители того же типа, что любыми средствами форсировали коллективизацию, собирались готовить биологов в совхозах и планировали во что бы то ни стало увеличивать посевные площади в стране ежегодно на 15-20 миллионов гектаров, теперь стали требовать, чтобы ученые, "включившись в социалистическое соревнование", давали неподдельные практические результаты. Тщетно было объяснять им, что самые важные для практики решения родились из сугубо теоретических поисков. Можно было бы напомнить, например, что теоретические труды русского академика XVIII века Йозефа Кольрейтера привели к открытию метода межвидовой гибридизации, что столь же теоретические изыскания американца Шелла подарили кукурузоводам мира высокоурожайную гибридную кукурузу. Таких примеров в любой области науки - тысячи. Но эпоха темпов ничего такого в расчет не брала. В ходу была "логика" иного рода: "Может ли быть в науке такое положение: теория сделала какое-то движение, шаг вперед, а практика от этого никакого облегчения не получает? Я с детства не понимал, как это может быть, и всегда терпеть не мог, когда мне пытались доказать, что такие бесплодные, бесполезные для практики теоретические достижения чего-нибудь стоят" 24. Эти слова принадлежат Лысенко. Правда, не тому скромному агроному, который только что сделал свое первое сообщение в Академии сельскохозяйственных наук, а Лысенко - президенту ВАСХНИЛ, семнадцать лет спустя. Но дело не в дате, а в том, что именно такие взгляды восторжествовали в самом начале тридцатых годов. От академии стали настойчиво требовать, чтобы открытия ученых помогали повышать урожай сегодня же, приносили материальные ценности на полях страны немедленно.
В этой обстановке президиум ВАСХНИЛ прежде всего принял к сведению, что яровизация - практическое открытие. В другое время ученые, конечно, потребовали бы сначала проверить утверждения Лысенко на опытных делянках других научных учреждений. Но в 1931 году для этого попросту не было времени. И академики, удовлетворившись докладом специалиста из Одессы, постановили: считать яровизацию методом большого практического значения. Так, вопреки главному принципу биологической науки, поддержка и пропаганда нового открытия началась задолго до того, как кто-либо повторил опыты Лысенко. Ошибка? Ее не заметили. Наоборот, мысль о том, что агрономическая наука дает стране зримые, конкретные блага, обрадовала, увлекла академиков. Ветер энтузиазма тридцатых годов надувал в ту пору и не такие паруса. Короче, в 1931 году агроном Лысенко и его яровизация оказались находкой для всех: и для администраторов, и для ученых.
