Марк Поповский - Дело академика Вавилова
Однако, сторонник хромосомной теории наследования признаков, Николай Иванович не мог согласиться со всеми приемами и выводами селекционера-плодовода. В частности, он совершенно не мог принять утверждение Мичурина о том, что так называемые вегетативные гибриды (потомки двух сращенных между собой различных растений) полностью подобны гибридам, полученным половым путем, то есть в результате скрещивания. (Кстати сказать, современная биология окончательно опровергла "учение" о вегетативной гибридизации как ненаучное. Высшая аттестационная комиссия СССР даже не рассматривает диссертации, написанные на эту тему.)
Почему у Мичурина, современника Моргана и Меллера, могли возникнуть такие ошибки?
Надо напомнить, что, хотя наиболее значительные открытия в генетике, те, что полностью перевернули старые представления о переносе наследственности, были сделаны в тридцатых годах нынешнего столетия, Мичурин, которому перевалило уже за семьдесят пять, не мог следить за быстро развивающейся мировой наукой. Тут нет его вины. Русский селекционер-самоучка и без того внес в биологию немалый вклад.
Было, однако, в работе Мичурина много и ненаучных, интуитивных приемов, методов, стоящих на грани "чудотворства". Представление о таких приемах дает устный рассказ саратовского селекционера Николая Ананьевича Тюмякова, который навестил Козлов в 1926 году.
"Горшков (ближайший сотрудник Мичурина. - М. П.) обратился к Ивану Владимировичу: "Иван Владимирович, когда же мы займемся браковкой сеянцев?" Мичурин поднялся: "Пошли сейчас". Взял свою тросточку, пошел. Был он в солидном возрасте, но пошел быстро. Пришли на посадки молодежи 14. Иван Владимирович остановился, что-то делает. Я спрашиваю, что это он делает? "А это он метку свою ставит", - отвечает Горшков. Я заинтересовался, подхожу. Иван Владимирович... остановился около одного [деревца], потрогал рукой почку, пощупал лист и говорит: "Немного кисловат будет, ну ничего". Вытащил из кармана ленту свинцовую, она у него заготовлена была, номера пробиты, оплел вокруг веточки и пошел дальше...
Я потянул за руку Горшкова, шепотом спрашиваю: "Возраст сказывается?" Иосиф Степанович в ответ: "Нет, говорит, мы сами так думали. Но вот опыт его такой. Пощупает: "Кисловат будет, ну ничего." И представьте, старик не ошибался". Я говорю: "Ну, а завтра что будет?" - "Да вот пять меток он поставил, это значит, завтра я их высажу, а остальные мы выкорчуем и выкинем. Кисловаты или не кисловаты, это будет известно через несколько лет, а мне, говорит, площадь сейчас нужна"" 15.
Эпизод, рассказанный селекционером Тюмяковым, едва ли нуждается в комментариях. Его дополняет генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский. Еще в 1923 году на Всероссийской сельскохозяйственной выставке он по просьбе Вавилова пытался объяснить Мичурину, что такое генетика. Разговор продолжался довольно долго, но, несмотря на все усилия Тимофеева-Ресовского, втолковать садоводу суть идей Менделя и Моргана так и не удалось 16. Тем не менее вокруг Ивана Владимировича нашлись люди, пожелавшие представить его безгрешным теоретиком. Они решили использовать возникшую в 30-х годах всенародную симпатию к Мичурину, для того чтобы создать в Козлове научно-исследовательский институт генетики. Очевидно, кое-кому не терпелось погреть руки на славе великого садовода. По этому поводу президент Всесоюзной сельскохозяйственной академии Н. И. Вавилов писал видному плодоводу В. Л. Симиренко: "Товарищи из Козлова используют всуе имя И. В. Мичурина. В писаниях Ивана Владимировича при всех его больших заслугах есть много элементов ненаучности, так же, как и у Бербанка. Дискутировать эти вопросы можно только в спокойной обстановке при достаточной подготовленности аудитории и судей, что, как Вы знаете, бывает не всегда... Одно дело большие заслуги Мичурина, ценность выведенных им сортов и ценность Ивана Владимировича самого как труженика, пятьдесят лет упорно и талантливо работающего, а другое дело - научная селекция, научное плодоводство. Для Ивана Владимировича они вовсе не были обязательны; по существу, его работа была его индивидуальным делом, с института же мы спросим науку. И то легкомыслие и, по-видимому, небольшой багаж, который свойствен ряду товарищей в Козлове, найдет объективную оценку в стране если не сегодня, то завтра" 17.
В этой оценке, думается, нет для Мичурина ничего обидного. Вавилов как крупный биолог-теоретик с одобрением относится к практическим достижениям селекционера Мичурина. Но при этом он откровенно обнажает ряд ненаучных, слабых мест мичуринской теории. Вавилов заметил, что в работах Мичурина биологические теории по существу играют очень малую роль. Как и американец Лютер Бербанк, селекционер из русского города Козлова очень многого добился в своем саду за счет своей интуиции и огромного опыта. Да Мичурин и сам, как всякий крупный исследователь и человек, никогда не выдавал свои взгляды за истину в последней инстанции. В той самой первой своей книге, что была издана при участии Вавилова, Иван Владимирович писал: "Я нисколько не претендую на какую-то выставку новых открытий или на опровержение каких-либо установленных авторитетами науки законов, я только излагаю мои заключения и доводы на основании личных, практических моих долголетних работ в деле выведения новых сортов плодовых растений, причем, очень может быть, впадаю в некоторых случаях в ошибки неправильного понимания различных явлений и жизни растений и приложения к ним хотя бы законов Менделя и других учений последнего времени, но такие ошибки неизбежны при всяких работах, большого значения иметь не могут, так как впоследствии, вероятно, будут исправлены другими деятелями".
Нет, Мичурин не мог обижаться на своего научного оппонента академика Вавилова. Читая полные благородства строки Ивана Владимировича о тех, кто с полным правом придет, чтобы поправить его ошибки, понимаешь: это традиция, великая традиция науки. Здесь приглашают к спору, но не к ссоре, к возражениям, но не к драке.
* * *
Трофим Денисович Лысенко был на одиннадцать лет моложе Вавилова. Он родился на Украине в селе Карловка в 1898 году. Учился в школе садовода и в Сельскохозяйственном институте в Киеве, работал на Белоцерковской опытной станции. С 1925 года работал он в азербайджанском городке Ганджа (ныне Кировабад), ведал в Институте хлопка бобовыми и высевал их чуть ли не через каждые пять дней в течение всего года. На полях того же института ставили свои опыты вировцы. Профессор Вавилов слышал от них об экспериментах Лысенко и живо заинтересовался этими опытами.
Надо заметить, что уже тогда (ему не было еще и тридцати) Лысенко умел производить на окружающих впечатление личности незаурядной. "Длинный, худой, весь постоянно выпачканный землей. Кепку надевает одним махом, и она всегда у него торчит куда-то вбок. Словом, полное пренебрежение к себе, к своей наружности. Спит ли вообще - неизвестно, мы выходим на работу - он уже в поле, возвращаемся - он еще там. Все время копается со своими растениями, все время с ними. К ним он очень внимателен. Знает и понимает их вообще прекрасно, кажется, умеет разговаривать с ними, проникает в самую душу их. Растения у него "хотят", "требуют", "любят", "мучаются"..." Так писал своим родным в декабре 1928 года сослуживец, а в будущем близкий друг Лысенко Донат Долгушин. И в том же письме: "Это настоящий творческий ум, новые оригинальные идеи так и прут из него. И каждый разговор с ним поднимает в голове вихрь интересных мыслей. Он всегда в своей работе, энтузиаст отчаянный. Наблюдателен невероятно" 18.
Надо полагать, Вавилова привлекли в Лысенко те же черты, что и Долгушина: он любил самостоятельно мыслящих и увлеченных. О взглядах своего нового знакомца знал Николай Иванович в те годы очень мало, почти что ничего. Он не знал, например, что агроном из Ганджи принципиально не читает мировую биологическую литературу (этому мешало, кроме прочего, незнакомство с иностранными языками) и особенно презрительно относится к исследованиям генетиков. "Многое из того, что мы проходили в институте, например о генетике, он [Лысенко] считает "вредной ерундой" и утверждает, что успех в нашей работе зависит от того, как скоро мы сумеем все это забыть, "освободиться от этого дурмана"", - писал Донат Долгушин. По поводу подобных воззрений друзья даже шутили: "Лысенко уверен, что из хлопкового зерна можно вырастить верблюда, а из куриного яйца - баобаб..." (В каждой шутке есть доля истины. Но кто бы из молодых шутников 1928 года мог подумать, что через двадцать пять лет их друг совершенно серьезно напишет, что в его опытах из зерна пшеницы получилось три растения различных родов: пшеница, ячмень и рожь!) 19
Обычно нетерпимый к биологической неграмотности, Вавилов при первой встрече не обратил внимания на странные взгляды собеседника. Его больше заинтересовала гипотеза Лысенко, о которой Донат Долгушин рассказывает так: "Он [Лысенко] установил, - и это не подлежит теперь никакому сомнению! что все озимые растения, которым, как принято думать, необходим зимний покой для того, чтобы они в следующем году зацвели и дали семена, - на самом деле ни в каком "покое" не нуждаются. Им нужен не покой, а холод, сравнительно небольшая порция (но не ниже нуля!) пониженной температуры.
