Марк Поповский - Дело академика Вавилова
Это воспоминание перекликается с другим, записанным профессором Л. П. Бреславец для печати: "Но, к сожалению, доброта и наивность, почти детская, такие чудесные в этом большом человеке, иногда мешали ему с должной ясностью разглядеть другого человека. Этим воспользовались некоторые низкие лица. Я бы не хотела, - добавляет она, - чтобы создавалось впечатление, что Николай Иванович не разбирался в людях. Он видел недостатки некоторых из своих коллег, но считал, что любовь к науке их перевоспитает" 33.
У нас нет ни малейшей причины не доверять свидетельству умного и искреннего друга Вавилова профессора Бреславец. Повторение своей безграничной любви к науке биолог действительно надеялся увидеть и в других. Увы, доверчивость или легковерие, то свойство натуры, которое Карл Маркс в известной анкете скорее всего был склонен извинить в человеке, превратилось для президента ВАСХНИЛ в подлинное бедствие. В начале 30-х годов стала формироваться довольно обширная категория людей, обретших в науке кормушку и одновременно трамплин на пути к власти. Вавилов пропустил тот момент, когда для этого нового типа людей у нас в стране сложились наиболее благоприятные условия. Он жил в мире науки, в мире творчества и попросту не думал о жуликах. Между 1929 и 1935 годами Лысенко был для Николая Ивановича только молодым, энергичным специалистом, создателем довольно интересной теории стадийного развития растений и метода яровизации. Яровизация же Вавилова сразу заинтересовала. Мы располагаем документом (да, снова документом!), который позволяет судить, насколько искренним и даже горячим был у Вавилова этот интерес. Я имею в виду так называемую академическую записную книжку Н. И. Вавилова за 1934 год 34. Здесь, на странице 151, среди сугубо личных пометок, совершенно не предназначенных для чужих глаз, можно прочитать следующие набросанные карандашом строки:
"4-5.000.000 пуд. прибавки от яровизации... картофель... Яровизация светом... Лысенко яровизовал комплексом низких t° (температур). Условия развития растений требуют фактора низких температур..." (выделено везде Вавиловым. - М. П.).
На другой странице среди плохо разборчивых записей снова:
"Яровизация Лысенко...
Работать...
Генетика вегетационный период
Управление формообразованием
Широкий простор".
Наконец на странице 189 той же книжки читаем: "Яровизация широких ресурсов - новый метод растениеводства". Здесь уже не просто констатация фактов, а целая программа действий, которую Николай Иванович намечает для советской агрономической науки. Эти сделанные в разное время записи говорят нам еще об одном: с каким живым личным вниманием академик Вавилов приглядывался в те годы к творцу яровизации.
Иными словами, поднимать Лысенко Николай Иванович начал в твердой уверенности, что перед ним оригинальный, яркий исследователь, чьи открытия помогут развитию сельского хозяйства. Так продолжалось, очевидно, до конца 1934 года, а может быть, и до начала 1935-го. Были, однако, во взаимоотношениях Вавилова и Лысенко также иные факторы.
Мы хорошо теперь знаем: интеллигенту двадцатых - начала тридцатых годов каждодневно, ежечасно давали понять, что он - гражданин второго сорта. В газетах, книгах, кинофильмах центральной фигурой является рабочий, пролетарий, на крайний случай крестьянин-колхозник. Интеллигенты, интеллигенция подвергались, наоборот, постоянному притеснению, осмеянию. Их корили за отсутствне твердости ("хилые интеллигенты"), за подлинные и мнимые симпатии к растленному Западу и даже просто за галстук и белый воротничок, за очки и шляпу. В то время как пролетарское происхождение распахивало двери к высшим должностям, в учебные заведения, в науку, служащий или сын служащего, врач, инженер представлялись если не скрытыми врагами, то, во всяком случае, лицами подозрительными. В ВИРе, например, существовала даже специальная аспирантура, где из не очень-то грамотных, но вполне чистых по классовому составу юнцов приказано было срочно готовить "ученых" - будущих руководителей учреждений и предприятий. Учебные и научные требования к этой молодежи предъявлялись минимальные. Зато права этим юнцам выданы были более чем достаточные; в частности, они имели право сменить не понравившегося научного руководителя. Подверженные "классовому" давлению, оглушаемые болтовней о "классовой науке", многие профессора, кто со вздохом, кто хмурясь, а кто и посмеиваясь в кулак, выполняли в те годы "социальный заказ" - выдвигать смену из самых низов. В конце концов такой "классовый" подход, который насильственно стирал разницу между умными и дураками, стал столь обыденным делом, что старая профессура начала даже убеждать себя в очевидной разумности именно такого подбора научных кадров. Интеллигент-ученый или нашел для себя теоретическое оправдание в духе "осознанной необходимости", или просто махнул рукой на причуды эпохи. Я думаю, что сознательно или бессознательно нечто подобное пережил и Николай Иванович Вавилов. У себя в институте он сквозь пальцы смотрел на буйных и ленивых недорослей из спецаспирантуры. Когда же на горизонте появился Лысенко со своей великолепной анкетой и многочисленными идеями, Николай Иванович, вероятно, даже обрадовался: агроном выглядел энергичным, работящим, одаренным - такого и поддержать не грех. Слава Богу, наконец-то требования государственной машины можно совместить с собственной совестью... Я не стану утверждать, что академик Вавилов вот так четко объяснил себе или кому-нибудь другому свою позицию по отношению к молодому Лысенко. Но тому, кто берется писать историю внутринаучных отношений 20-х и 30-х годов, нельзя сбрасывать со счетов это важное обстоятельство: неравноправное общественное положение, в котором в эти годы находились ученый-интеллектуал профессор Николай Вавилов и его протеже крестьянский сын Трофим Лысенко.
Кстати сказать, протеже очень скоро уразумел все выгоды, вытекающие из его анкетных данных. Поощрения свыше, газетные панегирики быстро начинают портить характер недавно еще скромного агронома. Он становится заносчивым, грубым, самомнение его растет буквально по часам. Эти наклонности получили дальнейшее развитие после того, как был арестован директор Одесского института, талантливый селекционер и генетик Андрей Афанасьевич Сапегин и Лысенко назначили на его место. В те же годы произошло и другое важное (если не сказать важнейшее) событие в жизни Трофима Лысенко: он познакомился с Исаем Презентом.
Исай Израильевич Презент никогда не изучал биологию. Он окончил в конце двадцатых годов трехгодичный факультет общественных наук при Ленинградском университете (ФОН), где естественные дисциплины не преподавались. Тем не менее Презент решил полем своей философской деятельности избрать биологию. Несколько лет он тщетно пытался пристроиться к какому-нибудь крупному ученому с тем, чтобы в качестве философа теоретически осмыслять чужие научные идеи. В тридцатых годах такое "осмысление" было занятием довольно распространенным, но начинающему философу никак не удавалось прилепиться к достаточно крупному "шефу". Подступался он со своими предложениями, между прочим, и к Вавилову, но Николай Иванович "словесников" не любил и Презент в ВИРе не задержался. Для Лысенко такая фигура, как Презент, была истинной находкой. Одесский агроном поднимался по общественной лестнице все выше и выше. На новых высотах нужно было закрепляться. Для этого следовало иметь какие-то общие идеи, теоретические взгляды. Надо было явить себя ученым. У Лысенко, не знакомого с элементарными фактами биологии, для этого было слишком мало данных. Можно не сомневаться: если бы не встреча с Презентом (она произошла, очевидно, в начале 1932 года), Лысенко увял бы на своих делянках точно так же, как увяли и ушли в безвестность многочисленные "новаторы" тридцатых и более поздних годов. Встреча с Презентом все изменила. Хитрый, не лишенный способностей, философ быстро смекнул, сколь выгодно ему стать глашатаем выходящего на волну агронома. Понял он и то, что, спекулируя на практицизме и огульно отрицая генетику и вообще всякую биологическую теорию, Лысенко долго на поверхности не продержится. Надо было в качестве поплавка дать ему какую-то собственную позитивную программу. И Презент принялся кроить такую программу.
Дилетант в науке, не знакомый с новыми открытиями биологии, он легче всего понял взгляды Ламарка. В 30-х годах XX столетия они уже не доживали, а отживали свой век. Однако легкодоступная истина о том, что, изменяя внешние условия, в которых живет растение или животное, мы можем соответственно (адекватно) изменять его наследственные свойства, показалась Презенту наиболее подходящей для философской платформы Лысенко. Ламаркизм не только легко было понять даже профану, он легко вписывался в потребности эпохи. Нарком Яковлев требовал от ученых "революционизировать жизнь животных и растений". Жан-Батист Ламарк из своего далека "подсказывал", как это сделать.
