Борис Можаев - Мужики и бабы
Наконец остановились возле высокого, на сваях, амбара. Жадов и бочаговский парень спрыгнули с телеги.
- Чего сидишь? - засипел Жадов на Лариона. - Слезай! Держи лошадь!
Ларион спрыгнул, взял мерина за повод.
- Где ключ? - спросил малый.
- Вот, - Жадов сунул ему ключ.
Тот подошел к двери, а Жадов рылся в телеге, шуршал соломой.
- Где у тебя мешки-то? - спросил шепотом у Лариона.
- Да где? Подо мной были...
Жадов нащупал наконец мешки, потянул их с телеги, из них вывалилась коса и загремела, ударившись о ступицу колеса. Парень как ужаленный отскочил от двери, а Жадов заскрежетал зубами, зашипел:
- Дура мокрошлепая... Башку тебе этой косой отрезать...
- Да кинь ее в лопухи, - сказал тихо парень.
- Чего? Чтоб по ней нас накрыли... - просипел Жадов. - Сообразило! Засунь ее себе в штаны. Если я еще наткнусь на нее, руки отсеку, - и парню: - Ключ подходит?
- Отпер уже.
- Где фонарь?
- У меня, - просипел парень.
Они скрылись в амбаре, притворив за собой дверь, и через минуту сквозь кошачий лаз в нижнем углу амбарной двери слабо замерцал желтый свет. Ларион положил косу опять в задок, под солому и, одинокий в этой ночной тишине, вдруг почувствовал страх. Ну что, если застанут их? Куда бежать? В какую сторону? Не видать ни черта... Дороги нет; погонишь - на первой же ямине из телеги выбросит. Кольями убьют. И лошадь с телегой отберут...
И хмель-то весь как рукой сняло. Он держал мерина за оброть и чувствовал, как бьет его ознобом, словно в лихорадке. Ажно зубы стучат и живот подводит...
Наконец погас в амбарной щели свет, скрипнула дверь, и на пороге вырос Жадов с двумя пухлыми мешками. Кинув их в телегу, крикнул приглушенно:
- Накрой соломой!
А сам опять в амбар. Появились вместе с тем парнем, неся еще три мешка.
- Дверь отворить? - спросил парень.
- Запри... Чем позже хватятся, тем лучше. Садись, Сообразило! - сказал Жадов, укладывая в телегу и эти мешки, и, обернувшись, парню: - А ты выведи лошадь на дорогу.
Парень взял мерина под уздцы, Жадов с Ларионом взлезли на телегу и поехали.
- Куда править? - спросил Ларион, когда выехали в конец Больших Бочагов.
- Давай в Прудки!
- Но, Манькой, ходи помаленьку!
- Нет, не помаленьку, а езжай как следует, - приказал Жадов. - Не то опять возьму вожжи...
Не доезжая до Прудков, Жадов поймал левую вожжу и рывком потянул ее на себя, сворачивая мерина с ухабистой дороги.
- Чего такое? - спросил Ларион.
- Давай в объезд... Низом.
- Куда ж править?
- На Богоявленский перевоз.
Но до перевоза они не доехали. В Липовой роще, там, где кончается озеро Лука и начинается длинный пологий спуск к реке, их остановил негромкий протяжный свист, похожий на ленивый загадочный посвист ястреба. Жадов перехватил у Лариона вожжи и резко осадил лошадь. Из кустов вылез широкоплечий человек и, подойдя к телеге, заговорил голосом Лысого, соседа Лариона:
- Здорово, Сообразило! - потом засмеялся и ткнул его шутливо в бок.
Ларион от удивления язык проглотил.
- Ну, что? - спросил Жадов.
- Все в порядке, - сказал Лысый.
- Берите мешки! - приказал Жадов и спрыгнул с телеги.
Парень и Лысый взяли по мешку, а Жадов сразу два и, обернувшись к Лариону, сказал:
- А ты чего сидишь? Бери пятый мешок. Айда за нами.
Ларион тоже закинул на загорбину мягкий, но нетяжелый мешок, от которого резко несло нафталином, и несколько минут вместе со всеми продирался сперва липовым лесом, а потом ивняковыми зарослями. Наконец вышли на песчаную речную мель. Здесь приткнулась у косы здоровенная черная лодка. Они сложили мешки в лодку, и Лысый с Жадовым, кряхтя, врастопырку, отпятив зады, стали сталкивать ее в воду. Потом одновременно прыгнули в нее и разобрали весла.
- Сообразило, поезжай на перевоз! - наказал из лодки Жадов. - А ты, Пашка, держись на телеге. Не то он вздумает еще по глупости удрать... Смотри у меня, Сообразило, не сболтни чего лишнего Ивану Веселому. Скажешь, мол, в Агишево едешь, поросят купить. Сегодня там базар.
- Ладно, скажу, - отозвался Ларион.
- За перевозом, на Овечьей плеши, возле дуба, свернешь направо. А дальше тебе Пашка дорогу укажет. Мы вас будем ждать на Куликовой косе. Поезжайте!
Жадов сел, зашлепали по воде весла, и широкая неуклюжая посудина стала медленно разворачиваться носом к тому берегу.
Сенькин кордон был самым дальним пристанищем Зареченского лесничества: здесь, на границе Ермиловского леса, на месте давних порубок выкорчевали десятин пять сухого лога уремы, засеяли их клевером да тимофеевкой, а на красном взъеме, в сосновом бору, срубили просторную избу с широким подворьем и сараем с поветью. Здесь когда-то были отгоны для породистых симментальских коров ермиловского лесничего, жили скотницы да лесной сторож и объездчик Сенька Кнут. Отсюда Саровский тракт круто брал влево, к невидимому берегу далекой Оки, шел южными отрогами нетронутых Муромских лесов, у которых, говорили, нет ни конца ни края. Дорога эта была на редкость глухой и скверной, доступной в иные слякотные дни разве что одним пешим богомольцам. С закрытием далекого Саровского монастыря забросили и эту дорогу; опустел со временем и обезлюдел Сенькин кордон, исчезли симментальские коровы, позарастали кустарником клеверища. Остался на кордоне один Сенька Кнут, теперь уж не объездчик при лесничем, а государственный служащий - лесник Зареченского лесничества.
Иван Жадов, года два тому назад устроившийся лесником, сразу приглядел для себя это местечко. Он снял для отвода глаз квартиру в Ермилове, но все операции свои проводил через Сенькин кордон, там и "малина" его собиралась. Сенька Кнут, нелюдимый старый бобыль, был надежным сотоварищем: он мог отлучаться на целые недели - отгонять краденых лошадей в Муром или в Мордовию, отвозить барахло на толкучку в Нижний или в Растяпин - никто не хватится и не спросит: где Кнут? И в дележке был покладист, доли своей не брал: "На что мне деньги? Солить, что ли? Да и грех от них". Зато уж выпить любил: "Как выпию, наемся от пуза... Ляжу спать - ну, прямо дух замыкает".
Старший лесник Кочкин, тот самый, что отвозил Жадова до Пантюхинских рыбацких станов, привез утром из Ермилова на Сенькин кордон живого барана, передал Кнуту, чтобы тот к вечеру освежевал его да съездил бы в Елатьму, привез барышень. Сам Кочкин в делах Жадова никогда не участвовал, хотя косвенно помогал ему и брал всякие подарки. Сенька Кнут исполнил все в точности: запряг с утра в черный рессорный тарантас добрую рыжую кобылу, пригнанную Жадовым откуда-то совсем недавно, и одним духом отмахал тридцать верст туда и обратно по лесной ухабистой дороге, на счастье просохшей от жаркой сухой погоды. Барышни были ему знакомые, не впервой возил их: одна маленькая, широкобровая, с тугими черными косами, носившая, как цыганка, цветастые шали да пестрые платки, хвасталась - будто она племянница самой Марии Ивановны Поповой, бывшей елатомской миллионерши; другая полная, белая по имени Алена, с низким хрипловатым голосом и хмурым, словно спросонья лицом, постоянно одергивала меньшую: "Верка, не ври!" - "Что ты понимаешь в историческом прошлом! Сипит, как труба самоварная..." - огрызалась та. "А ты погремушка! Или нет - колотушка ночная..." - "Я женскую прогимназию окончила. И работаю в гимназии!" "Ага! Библиотечным счетоводом". - "А ты трактирная подавала!" Так они обычно переругивались всю дорогу, но не злились друг на друга, а посмеивались, вроде бы комплиментами обменивались. А то возьмут Семена в оборот - у него было подозрительно голое морщинистое лицо.
- Кнут, а ты когда-нибудь влюблялся?
- Чаво?
- Почему не женишься?
- Устарел я, девки.
- Кнут, а это правда, будто у мужиков, которые боятся баб, отсыхает?
- Чаво?
- Поливалка...
- У меня, девки, ишо хватит на семейку.
- Воды, что ли?
- Ах вы забубенные!..
Они только покатываются.
К вечеру подъехал с Выксы компаньон Жадова по сбыту лошадей, крупный барышник, знаменитый на весь Муром Васька Жук. Носатый, черноволосый, в щегольских сапожках, в коричневой, с широким поясом блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту.
- Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? - крикнул Жук.
- А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? - с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны.
- А где Матрос? - спросил тот.
- Обещал к вечеру приехать.
- Лошади есть?
- Там, в хлеву.
Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею:
- Жук-летунец! Букашка черномазая... Я задушу тебя, заласкаю... - она целовала его и тараторила.
