Сергей Клычков - Князь мира
- Выпоек! - радостно опять замахнулся дьячок на сома. - Ишь, надулся, никак до главной кишки не долезешь!
Ударил Порфирий Прокофьич еще и еще, и под ноги к мужикам вывалился из сомовой брюхатины свежий творог, видно, молоко уже скислось, но перевариться еще все не успело с полден, мужики только головами качали да одурело прятали от Мишутки глаза.
- Вот вам, православные, - весело говорит Порфирий Прокофьич, - вот вам и творожок ваш на бережок, и сметаны набивайте в карманы!
- Ишь ведь, - сконфузились мужики, - какая умная рыба… приладилася вместо баб коров сдаивать!
- Корова - дура… ей и заботы мало, кто ее за титьку тянет!
- Теперь видно, что дура… да и мы, Прокопич, тоже дураки…
- Дураки, да не таки!
- Ведь Мишутку-то чуть не погубили… - оборотились мужики к Мишутке, но тот глядел на сома широко раскрытыми глазами и словно мужиков не расслышал.
- Ладно, - ответил Порфирий Прокофьич, - берите, православные, сома во дома!
- А будь он, Прокопич, на том месте! - в один голос сказали мужики. -На какой грех нас, греховодник, чуть не натырил!
Чудна мужичья душа, воистину верно: так и пролежал сом на берегу, пока его по косточке не растаскали вороны.
Глава четвертая
ЧЕРНАЯ СИЛА
Лениво катится деревенское время!..
Кажется подчас мужику, особливо когда всякое дело подходит к благому концу и надо уже забираться на полати с ногами, когда почнет изо дня в день за окном моросить частый дождик, похожий на бабьи безмолвные слезы, а где-то за лесом, должно быть на пойме или на Светлом, еще с утра завязнет по самые ступки последнее низкое колесо золотой радуги и так и провисит за дождевой дерюжкой, почитай, до вечера, - кажется тогда, что и время само остановилось, и не выдраться из болота радужной телеге, а вот нахлобучится на всю землю дождливая темь, и сколько ни лежи, подложивши под голову руки, а не дождешься рассвета, - тогда мужик ворочается с боку на бок, и зря в стороне от божницы на стене тикают засиженные мухами часы с царем на циферблате, вытянувши в темноту тонкие усики стрелок, кажется тогда, что считают они не минуты, а неровные колотки в левой груди, где хоронится сердце и откуда разливается по всему телу после страды лихая ломота…
Уж не с того ли оспода в старое время и прозвали мужика ленивым, прохаживаясь ему кнутом по спине, хотя и для бар и для мужиков время текет по-одинаковому, согласно своему заведенью, ночь же кажется длинной только тому, кому на работе дня не хватает… несмотря на ленивое время, мужик все же редко когда его замечает, угадывая на глазок по солнцу после утренней упряжки в работе время обедать да с укоризной глядя на часы в темноту, когда к осени разноется поясница и ноги так заломит к погоде, что готов их еще живым отдать за грехи…
А так, жизнь пройдет - не заметит!
Кажется, недавно полосу сеял, совсем вот вчера расчесывал зеленую косу на луговине, словно невесте, а тут дело, гляди, подкатило к расчету, и надо сбираться в дорогу, с которой никому уже нет возвращенья…
Так же незаметно пробежали, несмотря на колотьбу и лихое сиротство, и Мишуткины годы, скоро приспел ему срок, в который, по слову Порфирия Прокофьича, перестают ограждать человека две заглавные молитовки от всякой беды и напасти и каждому надо уже приниматься за целый псалтырь.
Стукнуло Мишутке десять годов, перевалило на одиннадцатый, а всякий, и не такой, как Мишутка, который по смышлености раньше времени все в жизни высмотрел да вызнал, - всякий с этим годом становится впервые на обе ноги, еще протягивая в духовной темноте невинные руки, как бы щупая впереди дорогу и землю: отломится от жизни первый несмышленый десяток, и редко когда к этому сроку из носу мальчишки висит индючья сопля, редко еще сохранится тупая чистота удивленного и как бы перепуганного миром детского взгляда, волос на голове сам уже начнет примериваться в скобочку, укладываясь посередке в пробор, и в зеленом еще глазу в самом уголке, как светляк в траве, загорится грешный, человечий, ненасытимый огонь…
После истории с полдневым сомом к тому же пошло у Мишутки все как нельзя лучше, историй никаких таких еще не случалось, мужики жили в тишине и отдаленности, и только стороной шли слухи, что верст за двадцать от нас али даже поболе проявилась большая разбойничья шайка, и часто по осенним ночам в сторону Чагодуя, где было побольше осподских поместий и где почаще проезжали с товаром купцы, стлалось по беспроглядному небу широкое зарево, похожее на рваную поповскую ризу, которую осенний ветер уносит на небо…
Но в самом Чертухине или где поблизости этих разбойников и в глаза не видали, знали только по слухам и первое время даже верили мало, махали руками, когда заходил про них со стороны разговор.
Это потом уж, спустя, когда душегубов выкурили из Раменского леса и они перешли поближе к нашему месту, начальство поставило на въезде в Чертухино высокий столб, крашенный в черную краску, с красной каемкой и с дощечкой на самом верху, на которой было выписано четкое слово: "Разбой".
Берегись, значит, проезжий купец, держи хорошенько у сердца кошель, а простой прохожий кисет с табаком да христианскую душу!
Однажды, совсем вскорости после случая с полдневым молоком, выгонял Мишутка из леса сельское стадо…
Денек выдался хмурый, недвижно висели на небе слоистые тучки, как морщинки под глазами у доброй старухи, и по краю над землей, где Гусенки, словно завешено небо рядниной, из-за которой высунул кто-то бороду с проседью и с крутым заворотом у самой земли… веяла оттуда чуть уследимая прохлада, незримой рукой проводившая нежно по каждой травинке, и на всем лежало бездумное спокойствие и тишина, согнулся сонно вершинами чертухинский лес, на опушке ольхи напружили в безветрии зеленые горбы, неся свою ношу, и только редко проковыляет над головой ворона обомлелым перед дождем крылом, каркая во все стороны и раздувая зоб, не зная еще, с какой стороны наверную найдет дождливая туча.
Мишутка стоял на опушке, перебирая пальчиками немудреные лады на рябиновой дудке, тюрлыкает она под пальчиками рябиновым, детским своим голоском, и откликается ей в лесу дрозд-певун, и в лад ей вышагивают из леса одна за другой грузные коровы на берег зеленого моря, скачут стройные телки через дорогу, как на смотру, помахивая перед Мишуткой по лошадиной привычке гривами, выходят степенно деревенские кони, и с боков вразброд небольшими кучками, истошно блея и бессмысленно нарушая тишину непогожего дня, ненужно мечутся по кустам шалые овцы…
Хорошо у Мишутки наладилось дело: смекнул он, что мужики сильно пристыжены и долгое время будут помнить сомовый творог и сметану, кормили Мишутку теперь вдосталь, при встречах никто без ласкового слова не пройдет, всякий о чем-нибудь спросит и так поговорит, словно каждый винился, еще не совсем потеряв подозренье, как бы Мишутка в отместку с коровой или лошадью не натворил чего в стаде.
Мишутка же, видя такую перемену, еще больше старался, чтобы угодить мужикам, хорошо он привесился к делу и хотя поднаторел в счете и в письме за долгие зимы у Порфирия Прокофьича не хуже большого, но стадо поверял всегда на глаз: словно воткнется сорина, само зачешется веко, если не хватит какого-нибудь коровьего бока, на котором привычно, как в книге, отпечатано по бурому белое яблоко, или затеряется в лесу где-нибудь в малиннике вышитая крапинками ковринка с конского крупа, - тогда Мишутка, пересчитавши все стадо и найдя недостачу, кинется опрометью в лес и в недолгое время разыщет где-нибудь неподалеку от опушки на свежей отаве телку или озорную кобылу, которым вместе со всеми не холится в стаде.
Проводил он на этот раз все стадо до последней овечки к селу, возле завора ложилось стадо на полдни, по пастушьей привычке прикрикнул в шутку на старую Родионову корову, плетущуюся и к дурной и к хорошей погоде, несмотря на масть цветом под весеннюю зарю, всегда в хвосте стада, и думал уже забираться в шалаш в сладком ожидании потянуться на соломенном снопу, пока не принесут из села чередовых щей со снетками и рассыпчатой на самом дне миски с салом грешневой каши, с которой не только на мальчонку, а и на бородатого мужика нападает сонливость, - но не успел Мишутка повернуть от дороги на полдни, как вдруг совсем у себя за спиной услыхал тихий голосок, как будто слышанный когда-то не то наяву, не то в полуяви и потому отчетливо и сильно знакомый:
- Здорово, касатик!
Мишутка вздрогнул и обернулся, схватившись за кнут, но не сразу ответил: на дороге стоял старичок.
С той же высокой, выше головы, с загогулиной палкой, так же из-за загорба выглядывает заячьим ухом завязанная тесемкой сума, глаза зеленые, и слеза из них бьет, - старичок вроде как и в самом деле знакомый, но признаваться в этом Мишутке по природной его осторожке не захотелось, потому он только глянул ему под ноги и отвернулся…
