Сергей Клычков - Князь мира
- А шут, - говорит, - его разберет! На осине по писанию удавился Иуда!
Так и не могли догадаться, что хотел сказать Михайла про эту осину, стоит она у всех в памяти, и память об ней у всех как живая, кого хочешь спроси, всякий то же самое скажет и даже осину покажет в лесу, к которой подходить долгое время опасались, потому что велик был страх и удивленье, хотя еще удивительнее и чуднее теперь, когда Михайла живой, можно пощупать, как ни в чем не бывало вернулся!
Мишутка же, когда узнал, что Михайла и есть тот самый папанька, за которого его столько времени мальчишки дразнили, в первый раз на людях схватился за глаза и, зашедши за угол первого дома, долго за ним простоял, делая вид, что сердится и признавать Михайлу не хочет, пока сам Михайла не подошел и не тронул его за плечо:
- Пойдем-ка, сынок, в салаш к стаду, у чужого плетня и тени хорошей не сыщешь!
Мишутка отер кулачками глаза, и с той поры спали они на берегу Дубны в шалаше, где у нас спокон веку пасется ночное.
Так все и пошло по-старому, Мишутка, как и прежде, пас сельское стадо, а Михайла с палочкой обходил округу за подаяньем и продавал мироедам по полушке за три фунта куски.
*****
По возвращении домой пуще всего одолели Михайлу расспросы, как да что, такой дотошный и неспокойный народ, но мало чего от него дотолкались: тае да тае, дело не мое, старик вернулся совсем невразумительный, быстротой речи и соображения Михайла не отличался и раньше, кто его помнит, а тут и совсем из человека слова не вытянешь, только бородой трясет и глазами слезоточит: дескать, правильно… верно, чего могут тут говорить, когда и без разговору все ясно!
Только палочку свою перебирает в руках, и уж не прежняя Михайлова палочка, которую хорошо знал всяк и каждый, не один раз держал ее из пустого любопытства в руках, а из некоего заморского древа, у которого древесина похожа на человечье тело с содранной кожей, перевита она бугорками, как будто под первым слоем спрятаны жилы, по жилам токает кровь и хоронится жизнь; на таком-то древе, а совсем не на осине, как говорит неразумный поп Федот, в старину удавился Иуда, в той стороне осину за сто рублей не найдешь, темный корень у этого дерева, и сидит оно на добрую сажень в земле, а цветет очень красиво, увешается весной цветами - не наглядишься, и цветы на ем похожи на слезы, а также в дереве крепость большая - посоху такому износу не будет, и человека с таким посошком, если встренется где на дороге, смерть до время обходит!
- Выбрал дерево тоже, - осудил поп Федот, когда до него дошел разговор, сам он отгонял от окна Михайлу, когда тот ненароком у попа за куском постучится, а попадья даже плевала вдогонку и крестила порог, -нечего сказать! И какой дурак прозвал Михайлу Святым, среди святых удавленников вроде как не бывало!
- Да оно что верно, то верно, - качали головами мужики, - а все же…
Словом, с самого прихода Михайлы люди стали его сильно чураться, хотя никому вреда он не делал, ждали первое время, что Михайла кил всем насадит или посеет по первому грибному дождичку под окнами мертвый волдырь, который иногда сам по себе всходит к осени на луговинах и набит такой похожей на нюхательный табачок мукой, ее-то и разносит ветер по дорогам, и если грехом набьется под нос с этого ветру, так и глаза будут слезиться и одолеет икота и чих; но никакой хвори, по видимости, Михайла с собой не принес, подойдет только, постучит иудиной палочкой в окошко и подаянья попросит, поклонится за черствый кусок глубоким поклоном и мимо, худого слова не скажет, а в избу к кому попроситься кости погреть или так помолиться хотя бы на образ, видно, боится.
- Ишь, дело какое, - провожали Михайлу отовсюду глаза, - люди считают, что он вроде как помер, а Михайла знай себе собирает куски!
Так против всяких законов и обычаев Михайла и просбирал до глубокой осени, а люди вспоминали про Марью, про осину, на которой, правда, когда сбежались, так самого удавленника хотя не нашли, но это теперь значило мало, потому что с сучка болтался поясок с оборванной петлей, а иные и так говорили, что сам-то сук вроде как у ствола подломился и концом лежал на самой земле, а перед этим пояском, что уж доподлинно верно, видели все человека, который был как две капли воды похож на Михайлу, хотя, как теперь вот выходит, никогда Михайлой и не был!
- Чудной человек! - говорили и мужики и бабы в конце таких разговоров. - Не объяснит ничего толком, не расскажет по совести, все тае да тае, дело не мое, а людям и вовсе нет дела!
- Я вот его на духу всего выцежу! - утешал мужиков при случае поп Федот. - Наизнанку всего выворочу кверху шубниной!
Но так и не пришлось попу Федоту процедить в греховное сито трудную душу Михайлы, по всему видно, рассчитывал он обосноваться в природном месте, нашедши мальчонку при деле, но не утерпел косого да кривого, с которого кусок в глотку не полезет и язык как нужно во рту не повернется, и под осень, когда полетели белые мухи и кончилась Мишуткина пастушня, ушел с Мишуткой, выбравши как-то непогожий, ветреный вечер…
Ушел, ни с кем даже не попрощался.
Ушел Михайла теперь уже навсегда, в нашем Чертухине по-та только его и видели.
- Ишь, - решили равнодушно в селе, - пришел не по што, ушел ни с чем!
Обрадовались даже как будто сначала, когда открыли исчезновенье Михайлы, а потом сильно пожалели, но тут уж дело касалось не самого Михайлы, а его парнишки Мишутки: хороший пастух, к тому же за пастушню ему только кормеж шел по чередам, выхожен был миром и приючен в сиротстве!
- Старик-то что… не велик прок, а вот Мишутка, так да-а!
Мишутка же, видно, к этой поре совсем хорошо размекнул, что и в самом деле задарма играть на рябиновой дудке коровам не большая корысть, лучше уж Лазаря тянуть возле отца, что же касательно того, что выкормыш, так это доброе дело, и за него всему селу на том свете зачтется!
Недаром и поп Федот всегда при случае говорил:
- Это зачтется: в книгу записано будет!
Но мужиков мало и то утешало.
- Эк упустили! - жаловались они попу Федоту. - Ведь как обошел, старый черт, как кругом без телеги объехал!..
- Да-а… - тянул поп Федот, раздувая щетинные скулы.
- Вот уж действительно правильно - верно сказано, что тихая молитва не слышна, да доходна!
- Эх, жалко вот, поста великого не дождался, - причмокивал сожалительно поп Федот, ворочая большими глазами и шумя, как осокой в болоте, мухортой бородой, - я бы его по косточке!
"Я бы", "я бы", - думали про себя, отвернувшись от попа, мужики, - а пастуха-то вот нет, и такого за большие деньги не сыщешь!"
*****
В конце всех концов в Чертухине так порешили, что приходил, по всему судя, совсем не Михайла, потому что Михайла удавился ровно будет тому назад десять с малым годов на осине и был не задаром по прозванью Святой, обмана да хитрости за ним не замечали, и всякого сам Михайла боялся, пока не попутал его сам шут с нищенкой Марьей, а этот пришел бог знает откуда, да еще с палочкой из иудина древа, которого Михайла по святости своей бы рукой не коснулся, - приходил-де, по всему, Михайлов батрак, принявший облик Михайлы, о котором много в свое время болтали, а тут совсем некстати забыли, ну, а теперь хоть и вспомнили, да было уж поздно!
Первое время хотели даже наладить погоню, чтобы от Михайлова батрака Мишутку отбить, но как было решиться: как бы чего не случилось в дороге, потому что, по всей видимости, Михайлов батрак не отдал бы задаром Мишутку, дело же касалось всех и каждого, потолкали только друг дружку в бока, потому что в таких делах мужик и до сей поры большой соли не видит…
К тому же тут вскоре после Покрова, когда в деревнях по старине кончали пасти стадо, вывалил снег сразу на пол-аршина[12] и с первой же пороши заладил каждый день без отдыху и передыху. Кончился снег, мороз важный ударил, по утрам, лениво вылезая из печки, подолгу застаивался на одной ножке дым над крышами, розовея густой шапкой на солнце высоко под небом, завалило по ворот лес, дороги с летника ссунуло в бок на лужайки, и по лужайкам поплыли-поплыли большие сугробы, как белые лебеди в песне по морю, упирая белые лебединые груди в закуты, в заворы, под соломенные застрехи крыш… засело в лебедином пуху Чертухино по самые уши, где уж тут из дома идти бог знает какую даль, в сарай едва пролезешь за сеном!
Только уж и отважились по этому делу наказать Секлетинье, когда та по обету в поминовение мужа собралась в обычное свое богомолье:
- Ты, Склетинья, неравно там догляди.
- Без вас, дураков, знаю, - отпалила мужикам Секлетинья, - ученого учить только портить, фефи!
А и в самом деле, жалко… жалко, что упустили!
Коснись дело на теперешний разум, повернулось бы все другой стороной, потому нарушен был мирской интерес: высидели, можно сказать, всем обществом змеиное яйцо себе на утеху!
