Влас Дорошевич - По Европе
Но у науки тоже есть нравственность.
Ведь это не продажная женщина, готовая целовать всякую руку, которая даёт ей деньги.
Наука приняла жертву игорного притона с очень кисло-сладкой улыбкой.
Вот что писал известный учёный Альфред Жиар в Bulletin scientifique 1889.
— Несколько литров морской воды, — будь они добыты при помощи всех усовершенствований современной техники в самой глубине океана! — не смогут смыть пятен крови тех, кто кончил самоубийством за игорным столом. Это именно те пятна, о которых говорит поэт: «Море могло бы пройти по ним и всё-таки не смыло бы их грязи!»
Чтоб поднять себя в общественном мнении, этот притон, дрожащий пред общим негодованием, схватился за конгрессы.
— Удешевлённый проезд. Самое дешёвое пребывание, которое только можно себе представить! Мы позаботимся о дешевизне и об удобствах! Чудный климат! Развлечения! Блестящие приёмы у князя! Прогулки на яхте!
Только удостойте притон своим присутствием.
Это необходимо. Необходимо, чтоб общественное мнение Европы перестало считать Монако только притоном терпимости, который давным-давно пора закрыть.
— Нет! Это — место, которое оказывает человечеству и огромные услуги. Там собираются конгрессы для мирной и доброй работы!
Необходимо возразить общественному мнению:
— Не одни игроки и не одни кокотки! Смотрите, какие почтенные люди нами не гнушаются!
Сегодня — конгресс представителей медицинской печати,
Завтра — международный конгресс всеобщего мира.
Благо, брезгливость, самая обыкновенная брезгливость, очевидно, сильно понизилась в Европе в наше время «нравственности даже в международных отношениях».
Идея всеобщего мира, получившая своё крещение в Гааге, — великое и святое дело.
Это не только прекрасная мечта, как её зовут, это — мысль, которая всё глубже и глубже пропитывает современное общество от верхних до нижних слоёв.
Это — мысль, которая пущена в ход. А когда мысль пущена в ход, — ничто её не остановит.
Но ещё в истории Иловайского сказано, что:
— За армией крестоносцев шла толпа всякого сброда.
И за крестоносцами всеобщего мира, мыслителями, писателями, проповедниками, идёт толпа людей, любящих удешевлённые поездки, сбавки в гостиницах, праздники, увеселения в честь конгрессистов.
Толпа графоманов, пишущих бездарные, наивные, кисло-сладкие брошюрки à la баронесса Берта фон Суттнер.
Толпа пустоболтов, жаждущих срывать аплодисменты громкими и банальными фразами.
Толпа лжеучёных, лжеписателей, лжемыслителей.
Бездарных, но очень самолюбивых самозванцев.
К ним и обратилось государство терпимости с предложением удешевлённого проезда, почти бесплатного пребывания, увеселений и триумфов.
— Как только сезон кончится, — милости просим.
Совершенно предложение содержателя лупанара:
— Как только гости уйдут, — устройте беседу о добродетели!
Надо очень много любви к скидкам со счетов, чтоб дойти до такого цинизма.
Профанировать великие и святые идеи конгрессом в притоне!
Помогать содержателям игорного дома укрываться от общественного мнения.
Служить ширмой для игры, позора, смерти и разврата.
В то время, как всякий порядочный человек в Европе полон возмущения этим приютом терпимости, и когда надо стараться, чтоб это благородное чувство росло и росло, — принимать «любезное предложение» игорного княжества и ехать туда рассуждать о великих, гуманных идеях.
Никогда гуманные идеи не падали в такую грязь.
К чести России надо добавить, что в этой комедии, — или безнравственной или, в лучшем случае, просто неразумной, — русское общество никакого участия не принимает.
Именно совсем никакого, потому что во всей России нашёлся всего один человек, который согласился поехать на конгресс мира в Монако.
Вчера я имел удовольствие беседовать с распорядителем конгресса, г. Гастоном Мок, советником при дворе светлейшего принца Монакского.
Он очень жался, когда я спрашивал его:
— Кто из известных учёных, писателей, мыслителей, поэтов будет на этом конгрессе?
— Учёные… писатели… мыслители… поэты… всё это народ, знаете, очень занятой…
Как будто речь шла о конгрессе «бездельников».
Даже когда речь зашла о знаменитости очень неясной пробы.
— А мистер Стэд?
— Мистер Стэд… Мистер Стэд… вряд ли… Он не говорит по-французски…
Г. Мок совсем замялся, когда речь зашла о России.
— Россия… Это так далеко… Россия…
— Отчего же! Русских много ездит на Ривьеру!
— Да… Но это далеко… Никто не ответил на приглашение. Хотя у нас будет русский! Monsieur de-Novicoff, d’Odessa.
Г. Яков Новиков из Одессы.
Или: г. Жак де-Новиков, де-канатный де-фабрикант.
Личность высоко-анекдотическая, мужчина водевильный и международный.
Это — тот самый Жак де-Новиков, который несколько лет тому назад читал лекцию в Милане в театре «La Scala».
Лекцию, по поводу которой все миланские газеты в один голос заявили:
— Может быть, это и очень хорошо. Но никто решительно не понял, что г. Новиков хотел сказать. Пусть повторит ещё раз.
Это — тот самый Жак де-Новиков, которого в Западной Европе считают «знаменитым учёным в России», а в России думают:
«Он знаменит на Западе!»
Международное недоразумение. Небольшой колокол, повешенный на ветреном месте. Он звонит без умолку, но и без толку.
Учёные говорят:
— Положим, в своих книгах этот канатный фабрикант, почему-то вообразивший себя учёным, повторяет зады, то, что уж давным-давно забыто! Но его очень читает публика!
А публика в это время думает:
«Положим, мы его не читаем, — но зато, говорят, его ценят учёные».
В науке он, так сказать, живёт по просроченной книжке, как можно жить по просроченному паспорту.
По недосмотру научных властей!
Он будет единственным представителем русского общества на этом конгрессе.
Другими словами, не будет никого.
— Все заняты! — как пояснил мне г. Мок. — Мы очень просили г. Рафаловича…
Г. Рафаловича им хотелось завлечь, конечно, очень.
Это очень декоративный мужчина, даже на карточках снимающийся не иначе, как в треуголке и шитом мундире. Он занимает положение: наш торговый агент в Париже.
Это афишировало бы конгресс:
— Почти официальный представитель России.
Но г. Рафалович имел, конечно, такт отказаться
— Он очень занят, — с грустью объяснил мне г. Мок и откровенно добавил:
— Это придало бы конгрессу блеска!
Итак, как видите, конгресс не из самых блестящих, если он нуждается в лаке даже второго сорта.
Он состоится под громким. именем и высоким знаменем.
— Конгресс всемирного мира.
Но на этот раз назначение знамени неважное: прикрыть пятна грязи на игорном притоне.
Притон подкупил французскую печать деньгами и теперь старается подкупить представителей европейского общества любезностью, гостеприимством и угощением.
Всё, чтобы задобрить негодующее общественное мнение.
Пусть господа, собирающиеся высоким знаменем прикрывать грязь и кровь, подумают: какую роль они играют?
Конечно, они могли бы, совершая обычный для «конгрессистов» осмотр достопримечательностей, спросить относительно главной достопримечательности княжества:
— А где у вас кладбище самоубийц?
И в ответ на приветственную речь монакского принца сказать:
— 400 смертей в год. Цифра стоит хорошего сражения. Не потрудитесь ли вы прекратить кровопролитие у себя?
Но они этого не скажут: удешевлённый проезд, скидка в гостиницах, увеселения, приёмы…
От души желаю участникам конгресса всеобщего мира выиграть в рулетку!
Рим
— Amico![49]
И на моё плечо «тяжело» опустилась чья-то рука.
Передо мной стоял человек маленького роста, завёрнутый в чёрный плащ, в широкополой калабрийской шляпе, надвинутой на глаза.
А я как раз шёл и думал:
«Чёрт! Ни одного типичного римлянина!»
Я полез было в карман, чтоб дать римлянину пару сольди.
Но римлянин воскликнул знакомым голосом:
— Caro!.. Voi?![50]
— Если вы хотите быть вежливым, так уж говорите не «voi», а «lei».[51] Здравствуйте и вообще, если вы не забыли ещё русского языка, не будем ли мы говорить лучше по-русски?
Это был поэт Пончиков. Ему удалось продать какому-то легкомысленному издателю «пук своих стихов», — и я знал, что он поехал в Италию.
Пончиков сдвинул на затылок свою калабрийскую шляпу, — она была ему страшно велика, — и схватился за свой «воспалённый» лоб.
— Здесь мне хотелось бы говорить по-латыни!
— Вряд ли сумею.
— Две недели как я не спал!
— Вы нездоровы? Что у вас?
