Юрий Трифонов - Единственная
Есть совсем не хотелось, но чтобы не заставлять его платить за нетронутую еду, не уговаривать ее, она принялась за рыбу.
Джаз заиграл какую-то бойкую мелодию, и ей стало смешно: сидят двое и, почти в ритм музыке, молча насыщаются.
Видели бы ее сейчас домашние! Там уже, наверное, укладывают детей спать, Иосиф ушел в кабинет и, лежа на диване, углубился в бумаги. А, может, пришли гости, и все сидят за столом; Маруся, как всегда элегантная и как всегда - вся внимание. Она наблюдает, кто как на кого посмотрел, с какими интонациями ответил. Главный объект наблюдения - Иосиф. Иногда кажется, что она влюблена в него. Алеше тоже, видимо, так кажется, потому что он часто перебивает жену, когда она обращается к Иосифу кокетливо-усталым голосом. Она - балованная красавица из богатой еврейской семьи, получила хорошее экономическое образование на Высших женских курсах, поэтому говорит только "об умном" и немного презирает простодушную Нюру, которая, наоборот, любит поговорить "о простом". Иосифа это забавляет, и он задает им совершенно разные вопросы - "умные" Марусе и "бытовые" Нюре. Сестры Като - Сашико и Марико всегда выглядят немного бедными родственницами. Они боятся Маруси, которая виртуозно третирует их и ловко настраивает против них Иосифа. Особенно ненавидит она Марико, непонятно почему. Ведь нельзя ненавидеть золовку за то, что та может сказать простонародное "Вай-ме, швило!" или побежать за Иосифом в кабинет, чтобы попросить что-нибудь. Чаще всего - деньги для Яши.
Иосиф никогда не понимал, что Яше нужны деньги. Она выкраивала для него, что могла. Но и сама иногда оказывалась в тугих обстоятельствах, а Марико и Сашико клянчили откровенно, а куда им было деваться: то ботинки у Яши прохудились, то костюм износился. В магазинах ничего нет, нужны талоны в спецраспределители, иногда выпросят записку у Авеля, иногда у Иосифа, так и крутились, пока Женя не уехала в Германию к Павлу и не стала присылать с оказией посылки. Женя помнила обо всех, а Маруся, заказывающая себе платья у дорогих портных чуть ли не каждый месяц, никогда не пропускала случая спросить в присутствии Иосифа Яшу или кого-нибудь из золовок:
- У тебя опять новые ботинки, Яша? - или: - Какая на тебе красивая блузочка, Сашико, это чистый крепдешин.
Алеша, всегда элегантный с иголочки, вспыхивал:
- А этот костюм от Ламановой сколько нам стоил, Маруся?
Она научилась гасить маленькие пожары, вспыхивающие все время в огромной семье, жалела незадачливых сестер первой жены Иосифа и всегда незаметно совала им "с собой" пакеты со снедью.
Но как она устала от всего этого! В каком постоянном напряжении жила, да еще отец с матерью. Она знала - если отец с утра занялся у токарного станочка, значит, ссора и несколько дней они будут словно бы не замечать друг друга. И все распри, все жалобы домочадцы тащили к ней.
Но самым невыносимым было молчание Иосифа. Тут все жались друг к другу, смотрели на нее жалобно и старались держаться возле нее. Как ни странно, но конец этому ужасу положил Иосиф.
Полтора года назад зимой после работы пришла Ирина. Мрачная, без всяких своих обычных сплетен и шуточек. Сидели в столовой, Ирина курила, коротко и нервно затягиваясь, сидела нога на ногу, дергался фетровый ботик.
- Это Трещалина нарочно устроила, она меня терпеть не может.
Речь шла о том, что Ирину отправляли в отпуск среди зимы.
- Она вообще слишком власть взяла. Запретила нам одеваться, как нам нравится, теперь все в английских костюмах на работу приходим, только на блузках и туфельках отыгрываемся.
Вошел Иосиф с бронзово-красным от мороза лицом.
- Хо-ло-дно. Здравствуй шаромыжница, как дела?
- Я не шаромыжница, я работник ЦИК-а, - отрезала Ирина.
- Чего она такая злая? - миролюбиво спросил он.
- Дали отпуск, не знает, куда ехать.
- Поезжай куда-нибудь за границу, - он сел напротив Ирины, как всегда широко расставив колени. - Обед скоро? Голоден, как волк.
- Сейчас будем обедать. А куда ей ехать за границу?
- Да я откуда знаю! К родственникам. Есть у тебя кто-нибудь за границей?
- Брат Бори работает в Финляндии в торгпредстве.
- У Трифонова - он поморщился. - Терпеть его не могу. Еще с Царицына, мы там сильно не ладили, помнишь, Надя?
- Такой чернявый в очках?
- Из донских казаков, поэтому самомнение необыкновенное. Неважно. Боря, это кто?
- Муж моей тетки Веры Николаевны Кольберг.
- Какая же красивая у тебя мать была. Я встретил ее в Иркутской ссылке. Красивее женщин не видел... Дядя, так дядя. Надя, дашь ей анкету, а ты заполнишь и принесешь.
Ирина сразу погасила папиросу, словно приготовилась заполнить анкету.
- Ой, замечательно! Просто замечательно. Спасибо.
- Как работа? У вас там один княгини и графини бывшие. Авель набрал аристократок, а на самом деле - курятник. Никакого роста. Бросай. Иди учиться. Куда хочешь?
- Я не знаю...
- Я знаю. Ты в театре хочешь работать. Учись на театральном.
Ирина обедать не осталась, не терпелось порадовать мать и тетку. За обедом он сказал:
- Там семейка гнилая. Одни эсэры и меньшевики.
- Ну и что? Ирина-то причем?
- В том-то и дело, что ни при чем. Это ж надо, чтоб у Каллистрата и Юлии родилось существо, которое кроме тряпок, театра и шаромыжников ничего не признает. Ты тоже хороша. Нашла подругу. Неужели интересно сплетни ЦИК-а слушать? Она и тебя курить научит.
- Сплетни слушать действительно неинтересно, а курить можно научиться и у тебя...
- Ты никогда не смолчишь. Пришел муж усталый с работы, ворчит, ну смолчи, послушай, что он скажет, спроси, когда он в Сибирь собирается, как идет чистка московского аппарата.
- А я не понимаю, почему его надо чистить.
- Потому что у них неясная постановка вопроса о правой опасности. Они - главная опора бухаринской группы. Кстати, твоего Бухарина осмеяли на комиссии пэбэ. А Зиновьев по телефону женушке своей рассказывал, как Рютин, Угланов пришли к нему, мол, как нам действовать дальше, а он, - улыбка, расплакался. Говорит: "Я чувствую себя буквально обмазанным с головы до ног говном", и опять в рев, так они и не получили никакого совета.
- Подожди. Я не поняла. Зиновьев, это рассказывал по телефону, как же...
- Это неважно. Важно вот что. Ты превращаешься в бабу. Посиделки с Ириной, няни, дом, немножко попечатала, пошила, проверила у Васи уроки. Наденька, машинистка.
- Мне самой надоело быть машинисткой.
- Вот и иди, учись. В Промакадемию - мило дело, - он встал.
- Подожди, я хотела с тобой поговорить о Васе, о Яше.
- Мне некогда на эту ерунду тратить время, - пошел к двери.
- Тебя не интересует ни семья, ни дети.
- Пошла на хуй! - бросил, не обернувшись.
* * *
- Расскажи о своем брате подробней.
- О каком?
- О том, кто болен. Какой он?
- Федор очень застенчивый и очень одинокий. Некрасивый, нет, глаза красивые... Неопрятный. До болезни он был гардемарином. Писал пьесы, статья, учился на математическом факультете. Любит моих детей.
- Твоих - родных, так надо понимать.
- Да. Именно так. У него бывают просветления. Например, он мне помогал готовиться к экзаменам.
- Ты учишься?
- Да, на химическом факультете. Моей специальностью будет вискоза.
- А Федор?
- Работает на фабрике. Забыла еще об одном мальчике. Очень хороший мальчик, живет с нами, отец умер, а мать - директор фабрики, очень занята. Федор работает у нее на фабрике.
- Как ты думаешь, от чего он заболел?
"Господи, неужели в этом кафе, заполненном нарядными жующими и пьющими людьми, под звуки джаза можно рассказать, что происходило в Царицыне..."
- Вы ведь видели Гражданскую, даже участвовали, а он в девятнадцать лет был начальником Особого отдела.
- Представляю, скольких он расстрелял, виновных и безвинных, от этого можно сойти с ума, ну, а твой пасынок тоже воевал на Гражданской?
- Он был мальчиком и жил в Грузии. Его мать умерла, когда он был грудным младенцем, и его растила тетка.
- Если хочешь, можешь называть меня "на ты".
- Не хочу и не могу.
Выпитое вино отдало не радость, а печаль, она жалела о своей ненужной откровенности и думала только, как поскорее уйти. Вид взбитых сливок с клубникой вызывал тошноту. В кафе уже было шумно, и джаз играл громко.
- Мне пора. Я привыкла рано ложиться.
- Первая неправда. Ты засыпаешь поздно, просыпаешься среди ночи и не спишь до утра. Просыпаешься от кошмаров и в первые минуты не понимаешь, явь это или сон, а потом у тебя начинает болеть голова.
- Пускай это так и есть, но я все равно хочу уйти.
- Хорошо. Сейчас пойдем.
- Я могу дойти до гостиницы сама.
- Здесь, - он подчеркнул, - здесь, так не принято.
Они шли через парк молча, но когда поднялись на освещенную площадку перед колоннадой, он сказал:
- Давай посидим немного, еще не поздно.
- Нет, нет, - испугалась она, - я не выдержу больше допроса.
- Хорошо. Я буду говорить в движении.
