Юрий Трифонов - Единственная
- Испохабили все к чертовой матери, не могу ничего теперь найти. Философия, психология, дипломатия, - передразнил ее, тыча пальцем в таблички, прикрепленные к полкам, - на хер мне эти бумажки, я раньше с закрытыми глазами любую книгу мог выбрать, дура - баба!
Площадь понемногу оживала. Из отелей, перед закрытием колоннады, выползали постояльцы, чтобы не упустить вечерних глотков целительных вод. Последнее развлечение, и обычно впереди длинный вечер, чтение бесед Гете с Эккерманом и мучительная бессонница, сменяющаяся жуткими видениями. Они стали реже, но не ушли, они по-прежнему мучают ее, она просыпается и в темноте, обхватив раскалывающуюся от боли голову, бормочет:
- Что это было? Что это было?
Часы на старинной базилике пробили семь раз. Она вернулась в комнату, поморщилась от вида тяжелых портьер, кресел с золочеными ножками, подошла к шкафу и вынула платье-пальто из тонкого кашемира - изделие лучшей портнихи закрытого ателье на Ильинке.
"В нем будет тепло. Тепло где? В конце концов должна же она знать, почему он отказывается лечить ее. Что за тайны Мадридского двора, что за туманные намеки! Если больна неизлечимо, пусть скажет об этом. Решил подсластить пилюлю жизнерадостными звуками джаз-банда... Неприятный человек и ассистентка противная. Зловещая парочка. И вообще, в этой странной истории есть что-то от кабинета доктора Калигари. Но становится безумным чудовищем или тихой печальной страдалицей наподобие страдальца Феди?! Если человек сознает, что безумие сторожит его - значит, он здоров и пусть доктор докажет, что это не так!"
Элегантный наряд всегда придавал ей уверенности. Она спустилась в ресторан, села за стол, и сосед, подняв голову от тарелки, поперхнулся.
- Вы сегодня ослепительны. Жаль, что вы не танцуете, очень жаль.
Его заячьи глаза, увеличенные мощными линзами очков, смотрели ошеломленно.
- Мне тоже жаль, - вежливо ответила она.
Если бы это было возможно, она объяснилась бы в любви этой площади. Площадь заключала в своем овале некий хронотоп жизни Старой Европы. Фонтан, храм и отели. Искусство, Вера и Жизнь - триединство, три источника, три составных части.
В Москве все рушили, перестраивали. Снесли фонтан на Лубянской площади, собираются разрушить Храм Христа Спасителя. На его месте Сергей Миронович предлагает построить Дворец Советов. Наверное, это правильно. Но как было бы обидно, если бы вот эта приземистая мощная базилика исчезла тоже, и фонтан вместе с ней, а отели превратились бы в общежития для победившего пролетариата. Конечно, они лучше, чем бараки в Серпухове. Но неужели нельзя Дворец Советов построить на другом месте? На Воробьевых горах, например? А общежития - внизу у реки на Усачевке?
Здесь тоже, наверняка, есть трущобы, вроде Выборгской стороны, где живут трудящиеся, а вся эта красота - маска, прикрывающая социальную несправедливость.
Она вспомнила утренние трамваи в Москве и лица людей, едущих в них, очереди за молоком и мясом, крестьян в лаптях, строящих на болоте Дом Правительства, ледяные аудитории Промакадемии, где они зимой сидели в пальто, грязных, изнуренных людей, лежащих на земле возле Биржи труда, на ступнях босых ног - номера, написанные чернильным карандашом, как у мертвецов в морге. Все это показалось отсюда жутким кошмаром, а ведь там в Москве - не пугало, не вызывало боли. Правда, сама она никогда не ездила в Академию на машине, и надевала всегда одно и то же черное платье с белым отложным воротничком. Многие даже не знали, что она - жена Генсека, хлопали по плечу, называли Надюхой. Правда, видимо, им все-таки кто-то объяснил, что Аллилуева - фамилия девичья, потому что с "Надюхи" переходили на Надю. И все-таки подобострастия не было, возможно от того, что дух в Академии был "правым". Глядя на парк, открывшийся перед ней, на огни ресторанов и кафе за ним, она подумала о ненужности и неуместности здесь мыслей о зимней московской жизни, тем более, что и дома она скрывалась от картин этой жизни, ступив через Троицкие ворота за стены Кремля. Вот уж в действительности ее дом - ее крепость. Она любит мужа, растит детей образованными и трудолюбивыми, а все эти уклоны, платформы, эти "левые", "правые" - все это неинтересно и непонятно. Доклады и записки Иосифа перепечатывает автоматически, не вникая в смысл, и поражается, как он может в этой скуке находить смысл и биение жизни. Однажды сказала ему об этом, он засмеялся и ответил: "Я люблю скуку, я очень ее люблю".
Коля Бухарин так никогда бы не ответил, и Серго тоже, да, пожалуй, никто из их окружения, кроме Вячеслава Михайловича, не сказал бы такого, но при этом, все они обожают Иосифа, считают его самым умным. Даже Марья Ильинична как-то сказала: "После Владимира Ильича самый умный - Сталин", а ведь она его терпеть не может. Иосиф говорит, что неприязнь старая, с семнадцатого года, когда имела на него виды. Наверное, он прав, потому что ощущала всегда ничем другим не объяснимую ее неприязнь и к себе.
Марья Ильинична никогда не была хороша собой (это у Нюры все, кто был близок к Ленину, умники и красавцы), а с возрастом близко посаженные маленькие глазки и приплюснутый нос сделали ее похожей на мопса.
Из огромных окон казино донеслись звуки настраиваемых инструментов оркестра. Это было так неожиданно и так соответствовало разноголосице ее мыслей, что она остановилась.
Помпезный дом был расположен за цветником, чуть ниже уровня тротуара, и она увидела черное и белое музыкантов, мелькание смычков, отблески валторн и труб.
Публика была не видна, дирижер тоже - только часть оркестра, но вот тишина и первые звуки симфонии. Она узнала сразу - Девятая Дворжака, одна из любимых. Таинственная, обещающая другую жизнь, зовущая к этой жизни, и, под самый конец, с горечью отвергающая обман, говорящая о невозможности этой другой жизни. Они с Иосифом слушали ее в исполнении студенческого оркестра консерватории: тогда он взял ее с собой, и они засиделись заполночь. Студенты смотрели на него с таким обожанием, а он был с ними так прост, так по-отечески ласков и внимателен. Это вечер она никогда не забудет.
Вот, они эти звуки далекого поезда, поезда несбывшихся надежд, как тот паровичок, уходящий в Лесное, как поезд из ее сна. И другой...
Вокзал в Ленинграде.
Иосиф приехал без предупреждения. Вошел неуверенно, какой-то новый, в незнакомом светлом пальто и светлой фуражке. Она стояла со Светланой на руках в передней, но он обратился к отцу.
- Сергей! Отдашь жену и детей добром?
- Сосо! Иосиф! Какая неожиданность, какая приятная неожиданность, отец смотрел на нее умоляюще, помогая гостю снять пальто. А она только и могла, что разглядывать жадно все вместе: похудевшее лицо, загорелую шею, начищенные до блеска сапоги, и этот знакомый жест, когда он пригладил волосы, сняв фуражку.
- Ну, Татка, давай до дому, засиделась у отца.
Он тоже рассматривал ее быстрыми короткими взглядами.
- Дай! - протянул руки к Светлане.
Она передала дочь, и руки их соприкоснулись. Никогда, даже в первые дни их близости она не испытывала такого: ее словно окатила и оглушила волна нежности.
- И ты иди ко мне, - сказал он дрогнувшим голосом. - Ну, ну... в обморок не падать, у меня на руках ребенок. - Обхватил свободной рукой за плечи. Больной рукой. Но и сквозь оглушенность она вспомнила, что держать поднятой левую руку ему больно, и, увернувшись, обняла сзади.
- Татка...
И тут с диким криком "Папка!" вылетел из комнаты, где отбывал наказание, выпущенный отцом Вася, повис на ногах.
На вокзал приехали Сергей Миронович с Чудовым и еще кто-то. Окружили Иосифа, она с Васей стояли чуть поодаль.
Сергей Миронович стоял к ней лицом и как-то странно щурился, хотя день был пасмурным. Она объясняла Васе устройство железнодорожного полотна и чувствовала, что и поза ее, и интонация неестественны. Хотелось скорее уйти в вагон, но предстояло торжественное прощание.
А они уже попрощались два дня назад.
Пригласил их с Васей в Зоосад посмотреть нового жильца - слоненка.
Вася, как всегда, отличился. Увидев в клетке огромного кабана, громко крикнул: "Самец!" и бросил в кабана галькой, поднятой с земли. Зоосад был пустынен, но редкие посетители подходили к Миронычу, чтоб пожать руку. Она был в белой рубашке с расстегнутым воротом и в кавалерийских галифе.
- Вам не холодно? - спросила она.
- Жарко, - ослепительная белозубая улыбка.
Подошли к карусели, и Вася тотчас заныл, что хочет покататься.
- Но карусель не работает, - объясняла она. - Ты же видишь, она стоит.
- А я хочу.
Сергей Миронович подозвал охранника, деликатно стоящего в отдалении, что-то ему сказал. Через пять минут Вася и охранник восседали на лошадках из папье-маше, и карусель, заскрежетав, тронулась.
- А вы не хотите? - спросил он.
- Нет. Я и в детстве не любила.
- Я нашел для вас работу в Смольном, в Наркомпросе. По-моему это ваше. Руководит товарищ Лазуркина, вы поладите, она дама интеллигентная... И вот еще что: ничего и никого не бойтесь, здесь хозяин я. И стоит вам только пожелать... в общем, где бы я ни оказался здесь или... в Москве... всякое может произойти... стоит вам только захотеть... вы для меня как награда... как..., - он отвернулся.
