Юсиф Самедоглы - День казни
Марк Георгиевич Бергман был хорошо осведомлен о трагедии, постигшей отца Салимы-ханум, и близко знавал Керимли. Но никогда, ни словом, ни полусловом не заикался об этой истории. И было просто непостижимо, с чего это он вдруг сам заговорил об этом?..
Глядя с недоумением на своего врача, больной почему-то вспомнил любимую присказку Марка Георгиевича, которую тот произносил, по обыкновению, после одной-двух рюмок коньяку и которую никто из окружающих всерьез не воспринимал.
"Вы не смотрите, что я такой простак! Если в целом мире найдется два величайших хитреца, то один из них - я".
Что же все это значит? И так ли прост наш дорогой Марк Георгиевич, как кажется? Или, терялся в догадках встревоженный больной, может быть, он попросту предостерегал его - у Керимли имя, вес, положение, борьба с ним может дорого обойтись.
Старинная люстра - приданое Замины - отражалась в правом стекле докторских очков бриллиантом с пшеничное зерно и слепила больному глаза, и Бергман, словно бы ощутив это, слегка склонил голову вправо, осколок бриллианта исчез.
Они посидели некоторое время молча, больному показалось, что Бергман не выговорился, что ему есть что сказать, но он то ли затрудняется, то ли просто не хочет, в суровом и печальном лице доктора была какая-то несвойственная ему нерешительность, больной это видел явственно.
- Уж кто-кто, а ты бы должен поверить мне, - сказал, наконец, Бергман, напирая на "ты" и продолжая несколько протяжно: - Тебе, дорогой, ни о чем сейчас, кроме своего здоровья, думать нельзя, все, все побоку. Каждый живет для себя. Это я тебе говорю, слышишь? У каждого из нас только одна жизнь. Дали бы нам две жизни, ну, тогда можно одну посвятить целиком борьбе за справедливость, и сорвать свою долю аплодисментов у восхищенного человечества. Бурные, несмолкающие аплодисменты, все встают на ноги. Бергман усмехнулся. - Все это ерунда. Вот если б нам по две жизни давали...
Больной опасливо посмотрел на дверь. Если сейчас зайдет Замина, она подхватит и накинется на него почище Бергмана.
- Боюсь, - сказал он, - боюсь, что и пяти жизней не хватило бы нам на то, что вы, Марк Георгиевич, называете борьбой за справедливость... Но я ведь и не помышляю ни о какой борьбе, дорогой Марк Георгиевич, я одного хочу: открыто смотреть в глаза своим студентам, не стыдиться их, особенно нескольких... есть там такие... удивительные люди, Марк Георгиевич!..
- Бессмысленный разговор, - раздраженно сказал Марк Георгиевич. Бессмысленный и бесцельный. Я плохо тебя понимаю. Таких, как Керимли, у нас немало. Они всегда были, они есть и будут!..
Дверь отворилась, и вошла Замина с большим подносом в руках. Она поставила поднос на сервант, сняла с него и разместила на журнальном столике большой и заварной чайники, стаканы с блюдечками, розетки и хрустальную вазочку с малиновым вареньем. Потом разлила чай, придвинула один стакан доктору, другой мужу, подвинула себе стул в парусиновом чехле, села рядом с мужем, упершись коленями в журнальный столик и поспешно прикрывая заголившееся колено полой халата.
Бергман поднял стакан к самому носу, вдохнул душистый пар и расплылся в довольной улыбке:
- О-о! Вот это, я понимаю, чай! Великолепный чай! Я любитель и знаток чая, где только не пивал его, но такого, как у Замины-ханум, не пил, нет. Если б меня ежедневно поили таким прекрасным чаем, я бы в жизни не болел.
Замина засмеялась и положила руку мужу на плечо.
- Вы это ему скажите, доктор. Не знает он мне цены.
- Если бы не знал - не женился бы, - отшутился больной. Он радовался случаю прервать разговор, который начинал тяготить его, ясно же, что ни один не переубедит другого и что, они ни до чего не договорятся. Возможно, что и Бергман держался того же мнения, он безмятежно пил свой чай и целиком был поглощен этим занятием, больному показалось даже, что, разорвись сейчас в столовой бомба. Бергман не выпустит из пальцев ложки с вареньем, донесет ее до рта.
- Доктор, еще чаю? - спросила Замина.
- Непременно! - отозвался он, облизывая серебренную ложечку. - И спрашивать не надо! - Он посмотрел на больного и подмигнул ему.
Замина налила доктору еще стакан чаю и наполнила розетку малиновым вареньем. А доктор почему-то вспомнил их с Заминой свадьбу, которая была... да... двадцать четыре года тому назад. Почти четверть века!.. Они - все трое - покачали головами, им не хотелось верить, что это было так давно, ведь они так подробно, так ярко помнили тот веселый, полный музыки и праздничной суеты, вечер...
- Какие двадцать четыре года, девочка моя? - Бергман снова покачал головой и отер пот со лба. - Вчера, вчера! - И они, все трое, засмеялись.
Марк Георгиевич, ближайший друг отца, был дорогим гостем на свадьбе. И когда застолье было в самом разгаре, попросил у тамады слова и произнес тост. Он заговорил на чистейшем азербайджанском языке, и гости, в особенности те, что приехали из села, изумленно зааплодировали ему. Больному вспомнилось, как к нему повернулся Зульфугар-киши и сказал громко: "Айя, да он наш язык почище татарина Темира знает!.." А Махмуд, когда Бергман закончил свой тост и сел, подошел к нему, обнял, расцеловал в щеки и в глаза и сказал жениху: "Да он истинный мусульманин!".
Доктор, тогда крепко выпил и произнес такой прекрасный тост, что сразу оказался в центре внимания, все потянулись к нему своими бокалами, чтобы чокнуться и выпить с ним, потом пили за его драгоценное здоровье, и ему захотелось продлить эти радостные мгновенья всеобщей любви и участия и даже, может быть, сделать их бесконечными, урвать немного этого яркого веселья и примешать его к своей нищенски-унылой и одинокой жизни. А Замина была еще так юна и так поглощена жизнью собственного сердца, что шум и музыка не смущали ее, она сидела рядом с любимым в свадебном платье и, опустив голову, прислушивалась к себе.
Им обоим, доктору Бергману и Замине, было весело вспоминать сейчас давно прошедшее торжество и продлевать его в себе, а больной, едва вспомнив Зульфугара-киши, отвлекся от праздничного шума, от молодой невесты, тело которой источало такой нежный, такой волнующий аромат, от тостов и речей: в голове у него прокрутились обрывочные картины леса, ущелья, гор, он вышел на берег Куры, присел на корточки, зачерпнул горсть воды и плеснул себе в лицо, и в кровь ему влилась несказанная синь воды и открывшихся его глазам далей, всех этих гор, лесов и неба. Ему захотелось остаться одному, совсем одному. Ему подумалось, что если бы сейчас остаться одному, то, может быть, случилось бы чудо и открылась бы одна из наглухо запертых дверей, как раз та самая, которая нужна сейчас, и тогда бы он получил ответы на мучившие его вопросы. Плохо, когда у человека нет права на одиночество, он, как птица в клетке, видит небо, ощущает близость вольного воздуха, но взлететь не может. Он может смотреть на мир лишь из-за железных прутьев клетки. Кто, интересно, и когда изобрел клетку с железными прутьями?
Больному вспомнилась бабушка. Память о бабушке всегда жива в нем, всегда озарена светом, это не из тех воспоминаний, что годами ждут своей очереди за закрытой наглухо дверью, это как пена на прибое у берега, всегда на поверхности. Бабушка, задыхаясь, поднималась по крутым ступеням на пятый этаж и, не отыскав сразу ключей, ворчала. Ключ, наконец, отыскивался где-нибудь в прорехе подкладки, и бабушка с таким грохотом отпирала дверь, что ему тотчас вспоминались танки, которые он видел в кино. Войдя с холода в относительно теплую комнату, бабушка первым делом творила салават, потом заходила в спальню проведать внука в постели, поправить на нем одеяло и, наклонившись, поцеловать его, зеницу ока своего, приговаривая при этом ласково: "спи, спи, сиротка!". Потом, хрипя и натужно дыша, брала полную кошелку и шла на кухню.
Бабушка поднималась раньше всех в доме, даже раньше отца, и, долго ругаясь и причитая, возилась на кухне с керосинкой, у которой чадили фитили. Эта керосинка со штампом "Санкт-Петербург", купленная еще задолго до войны на Кемур-мейдане* у какого-то спекулянта, никак не хотела работать на бакинском керосине.
______________ * Площадь Угольщиков, старый рынок в Баку.
"У людей как у людей, а у нас даже керосинка гореть не хочет, проклятая, только и знает, что чадит и гаснет, чтоб тебе!..".
Справившись, наконец, с керосинкой, бабушка грела воду и провожала моего отца на работу. А я, маленький, хилый и бледный от малокровия заморыш, просыпаясь, садился на кровати и, протирая глаза, смотрел в окно на темное, в тучах, небо и недоумевал, почему это люди должны в такое неуютное время идти на работу, а не спать себе спокойно в теплой постели. Проводив отца и затворив за ним дверь, бабушка снова принималась громко ворчать, и теперь главным предметом ее сентенций был "растяпа и мямля" - мой отец. "Милые мои, хорошие! Всем в нашем доме спецпаек дали, а нашему растяпе, нашему мямле опять ничего не дали!..".
"Бабушка, а бабушка, - спрашивал я ее, - ты почему всегда кричишь? Нельзя ли не кричать, а?"
