Валерий Тарсис - Палата № 7
- Значит, вы только ограничиваетесь таблетками счастья?
- Да, таблетки счастья, как вы их метко назвали, - все эти аминодины, анадаксины и прочая муть, на которою наши эскулапы молятся.
- Но ведь они приносят пациентам нечто, имеющее мало общего со счастьем: потерю памяти, порчу зрения, половую импотенцию, равнодушие и апатию. Неужели все эти факторы у вас считаются счастьем?
- А почему бы и нет? Наши главари заинтересованы в том, чтобы советские люди не имели хорошей памяти, - поскорее забудут их злодеяния. Пусть видят хуже - может быть, им покажется не такой неприглядной наша действительность. А апатия их особенно устраивает - равнодушные и апатичные не склонны протестовать, возмущаться, не устраивают заговоров. Понижение половой активности не мешает - у нас не хватает жилищ и пищи. Сформировать покорного робота - идеал советского общества. В больницах у нас обязательна грубость, даже мордобой - как своеобразный метод лечения. Я знаю сотни врачей-психиатров, но ни одного из них не могу назвать ни врачом, ни психиатром.
- Печальные вещи вы рассказываете, мой друг. Как вам должно быть тяжело работать без настоящего окружения, без страстной заинтересованности помощников.
- Вы забыли, дорогой друг, что я тоже равнодушный. Без этой прививки жить у нас нельзя. Да и не могу сказать, что я по-настоящему работаю. Скорее наблюдаю и порой стараюсь облегчить участь какого-нибудь стоящего человека, попавшего в наши застенки.
- О да, мне, конечно, во много раз лучше работать. А своими врачами я могу похвастаться - прекрасные работники...
- Скажите, а самоубийц вы лечите?
- К нам не обращались такие пациенты. А полиция к нам никого не приводит, как у вас. Мы считаем, что больница - не тюрьма, и насильно не лечим. Да и вообще только идиоты могут лечить насильно.
- И палачи...
- Согласен... Но если бы к нам обратился такой пациент, мы бы его не приняли. Если человек не может или не хочет жить - это его частное дело... Каждый имеет право распорядиться своей жизнью по своему усмотрению, а не как угодно начальству. Принудительное лечение - это варва-рство, дикость, и мы на это никогда не пойдем. В нашей жизни есть, конечно, темные места, но на свете без теней не обойдешься. Всякое насилие отвратительно. Особенно идейное, душевное.
- Да, а у нас насилие всячески возведено в принцип. Весь воздух у нас пропитался тюремной вонью.
- Неужели у вас совсем невозможен голос критики?
- Официально, открыто - абсолютно невозможен. Ни в прессе, ни по радио, ни на одном собрании нельзя произнести ни одного свободного слова. Но критика есть. Это - анекдоты, наш советский эпос. Удивительно остроумные, меткие, язвительные. Их тысячи. Они рождаются каждый день...
Разговор этот происходил в прошлом году, в Париже. О нем ничего не было известно даже вездесущим репортерам больших газет. Не знали и советские психиатры, как оценивает их труд маститый академик, хотя их часто смущала ироническая усмешка с оттенком презрительного снисхождения, которая не сходила с его лица, когда он с ними разговаривал.
* * *
Незадолго до отъезда академика Нежевского в Соединенные Штаты на всемирный конгресс психиатров, в течение одного дня произошли два случая.
Первый - с молодым поэтом Макаром Славковым. Его показывали утром академику.
Если хотите - обыкновенная история.
Макар Славков недавно отпраздновал свое двадцатилетие. Праздник получился на славу, хотя и не по намеченной программе. Макар Славков был фантазером и ещё строил такие устаревшие сооружения, как воздушные замки, и верил в их относительную прочность. Он работал на заводе и, надо сказать, неважно. Шестьдесят рублей в месяц - доход небольшой для двадцатилетнего юноши, обладающего ненасытным аппетитом к жизни, желающего поесть, выпить, одеться, пойти в кино и кафе с курносой Шурочкой, чертовски соблазнительной, но ни на что не согласной ("женись - тогда." Правда она за Славкова выходить и не собиралась - так только, для коллекции, авось из него что-нибудь выйдет). Однако Славков покупал Шурочке пирожные и лимонад, водил ее в кино и до того дошел, что протерлись штаны, запросили каши башмаки, а купить обновку было не на что. Жил он с сестрой в какой-то каморке у двоюродной тетки на птичьих правах.
Макар Славков любил жизнь до исступления. У него было очень своеобразное дарование, - и это привело в смущение заведующего отделом поэзии в московском толстом журнале, Антипёрова.
Отделаться от посетителя можно было очень просто, но он почувствовал, что парень этот опасен, что его стихи начнут заучивать мальчики-поэты, которые где-то собираются и стихи их расходятся по всей России. Антипёров сообщил о Славкове в КГБ, - на всякий случай.
Большой успех у молодежи вызвало стихотворение Макара Славкова "Бессонница". Успех даже немного вскружил ему голову. Но... как знакомиться с людьми, как встречаться, когда не во что одеться?
Шурочка не была столь чувствительна к поэтическим успехам Макара, она вообще плохо разбиралась в поэзии, - зато была обворожительна. Славков задыхался от желания обладать этим розовым чудом. А она все говорила о том, что Петька Жук отлично одевается, отец ему купил легковую машину, и он ездил в ней в институт, и вообще - Петька парень хоть куда.
Слушал Макар, глотая слюну, и вместе с ней - черные жабы обид.
Может быть плоха любая клетка.
Клетка всегда - западня.
Так я думаю на закате дня
И курносая кокетка
в платье в клетку
сказала очень метко
про машину, и про стиль стиляги,
Но Ромео я, не Яго.
Оранжевые круги и мельничные лопасти
вертятся вокруг ослепительно
и смотрят все - притом неодобрительно
на мои несчастья и напасти,
и должен пропасть я
из-за пары сношенных штанов,
не получив и полпорции счастья.
Что ж, я пропасть готов.
Все времена своих Исааков тащут
на жертвенный алтарь,
и мог отцом моим быть царь!
но разве жизнь была бы слаще,
краше?
Быть может, только лучше крыша,
- пожалуй, не бегали бы крысы,
и не хрипела бы тетка, как простуженная труба,
а мне ведь все равно - труба.
А жизнь совсем другой табак.
Но я скажу, однако,
что если клетка - так уж золотая,
иль золоченая хотя бы,
и чтобы закачались бабы
пусть Микеланджело ее бы смастерил,
и чтоб стерег ее архангел Гавриил,
как райские врата
н-да...
Походка у тебя не та...
Отец твой не был царь.
А ты тот самый именно Макар,
на которого все шишки уж свалились
в двадцать лет
и не на что купить конфет
курносой Дульцинее.
Короче день мой, ночь длиннее,
- так почему не стать ей бесконечной,
вечной?
Так привычно думалось стихами. Потом они так же привычно легли на бумагу, раскосые, хмельные, и над ними во главе стал недоумевающим властелином заголовок "Черный вопрос".
Шурочка обещала придти. Он купил бутылку белого вина, пахнувшего как осенний воздух. И весь день по стылой, побледневшей лазури неба раздумчиво бродили легкие туманы. Кружились золотые листья в поисках последнего убежища, - выброшенные из родного дома, они уже не заботились о красоте, сохли, бурели, - больше не ласкали их теплые ветры, - и падали, как подкошенные, в мутные осенние лужи.
Мрачный осенний день уже с утра овладел душой Макара Славкова и расположился в ней как полновластный хозяин, не слушая робких возражений бывшего оптимистического владельца, который пытался уговаривать его уйти, оставить ему его душу, в которой еще теснилась обстановка и утварь двадцати прожитых лет - поблекшие надежды, сморщенные мечты, опечаленные первые радости, ревнивая любовь к жизни, поэзии, Шурочке.
Но немилосердный и бестактный хозяин шагал взад и вперед по его душе, как бульдозер, расчищающий строительную площадку, - мял, топтал, вырывал с корнем все эти бренные остатки былого великолепия, и беззастенчиво орал, заглушая все звуки и поэтические мелодии:
- Хватит трепаться... ты, оптимистическая шарманка! Развелось вас, падших ангелов, до черта. И ты думаешь продержаться на своих ангельских дрожжах? Дудки! Стихов твоих печатать не будут. Ведь это индивидуалистические творения, которым объявлена война. Взять хотя бы твой последний опус "Черный вопрос". Уж самое заглавие выдает тебя с головой. Значит, голубчик, вопрос о советском бытии - для тебя черный? Значит, ты живешь в клетке, даже не позолочен-ной, а просто железной - за железной решеткой? - хоть и не написано, но читается между строк. И будешь жить до конца своих дней в этой клетке, потому что приспособиться не можешь. А Петька Жук проживет в золотой - ему наплевать на все идеалы, он спекулянт, процветает, а такие как ты вянут, не успев расцвести. И Шурочка придет к нему, а не к тебе...
Макар курил одну папиросу за другой, и было горько во рту, хотелось плакать.
День прошел, как всегда, скучно, вяло, в дымном цехе, за давно опротивевшей ему работой, о которой он должен был писать стихи, - и о так называемых героях, которые так же героически томились, как он, мечтая поскорее уйти в забегаловку, выпить, забыть про свой героизм. В этой работе Макар видел лишь беспросветную скуку, ярмо, которое давит и унижает человека с творческой душой.
