Лидия Чарская - Во имя любви
— Ну, а твои дела с начальством? — участливо спросил Крутининъ-младший.
— Да что, все то же! Вмешиваются, тормозят. Ну, да чья еще возьмет, посмотрим! — и Михаил упрямо тряхнул своей характерной головою. — Ведь не с пешками, а с живыми людьми имеешь дела, а они этого понять не могут. Им только два Завета, буки — веди, да 4 правила арифметики подавай, а того не поймут, что мальчишка живой пищи просит. Я уж схватывался! — с воодушевлением рассказывал он и рябое, некрасивое лицо его воодушевилось, загорелось и сделалось странно привлекательным. — Как же, как же, схватывался! — подхватил он, блестя глазами и улыбаясь больным и добрым ртом. — Приехал «сам» во время словесности. А у меня Некрасов на столе. «Зачем?» спрашивает. — «Доступнее, говорю, всего остального, на душу действует, патриотизм поднимает». — «Не к чему, говорит. Патриотизм и в „Капитанской дочке“ на воскресных чтениях поймут». Обидно мне стало за ребят, знаешь. Глазенки разгорались, пристают: «Больно хорошо. Михайло Митрич… почитайте!» А как тута почитаешь… Ну, рискую, понятно… Игра свеч стоит. Есть смышленые… Особенно волостного Колька. Экземпляр… Будущий Ломоносов.
И попав на свою любимую тему, Михаил Дмитриевич говорил долго и пространно.
А Крутинин-младший слушал брата и думал, как мало изменился он за три года и как глушь способна губить человека.
Он был все тот же, этот бедный труженик Михаил, поседевший в своей школе, упорный прямой идеалист, ищущий в своей жалкой пастве Ломоносовых и Гракхов, способный выдумать и раздуть преграды, чтобы оцветить и увеличить поле деятельности.
И он, и Наташа — этот деревенский Цицерон в юбке, громящая пьяных крестьян, — как это все ничтожно, мелко и жалко в сравнении с тем, зачем он приехал и что его ожидает.
И, вспомнив об этом, он невольно вздрогнул всем телом…
III
Июльская ночь, благовонная и свежая, как ласка влюбленной девушки, подкралась, скользя и волнуя, и окутала землю душистой и темной фатой…
Сергей распахнул окно Наташиной комнаты, которую та, как гостю, уступила ему, и тотчас же к нему потянулись упругие и гибкие прутья сирени.
Она отцвела давно, ранней весною, но ему чудился пряный и нежный аромат ее… Нет, это не сирень…
Это «она», ее аромат, отдающий востоком и сказкой, как самое имя этой женщины, прелестное своей непроницаемостью и новизной. Алла… Алла… Алла…
Он повторял его на тысячи ладов, и оно — это имя — не утеряло для него своей красоты и прелести и царит в его сердце, как царить в нем его обладательница, эта заманчивая, как тайна, женщина, то мерцающая, то темная, то совсем светлая, как самый светлый взор, разгаданный любовью.
Но разгадать ее он не мог… Она была и осталась для него загадкой.
Он видел в ней красоту, которой поклонялся, но эта красота не лелеяла, не покоила его нервов. Она жгла и томила, оцепенела и сковывала какими-то тяжелыми и холодными цепями, которых он не в силах был сбросить и которые несли ему смерть.
Они сошлись так же странно, как странно жила и умирала их любовь.
«Ее любовь», — поправил он себя мысленно, потому что он любил и теперь, еще сильнее и острее, чем три года тому назад в момент их первой встречи.
А встреча была из ряда вон выходящая.
Ему не забыть того рокового вечера, когда в его передней дрогнул звонок, заставившей его сердце вздрогнуть от какого-то предчувствия.
Приехал его знакомый, известный адвокат, защитник одной очень популярной преступницы, убившей в одном из вертепов молодого представителя какой-то фирмы.
— Меня вызывает болезнь жены за границу, — взволнованно говорил он, — и вы, мой юный друг, не откажете принять от меня дело. Вашему таланту я доверяю больше, нежели всем моим зазнавшимся на лаврах коллегам.
Как он был горд и смущен в одно и то же время! Он обещал оправдать доверие своего знаменитого друга, и сдержал слово…
На суде он рассмотрел ее впервые…
Она даже не показалась ему красивой в первую минуту. Не очень молодое, изнуренное, измученное и испуганное лицо. Но когда она подняла длинные ресницы и на него взглянули ее глаза с мерцающей в них тайной, он понял, как хороша она.
Ее взгляд окрылил его, придал силы его голосу, твердости взорам и красоты, новой божественной красоты его плавно-текущей речи…
Гул сочувствия стоял в зале и суде был внимателен, как никогда. Ее жизнь — сложная, полная превратностей и событий жизнь «этих женщин» — взволновала толпу. Он коснулся в ярких, острых, бьющих по нервам выражениях вопроса о том, как тяжело выносить грубость и побои пьяного и случайного любовника ей — интеллигентной женщине, балованной судьбою, опоэтизированной поклонением толпы, восхвалявшей ее красоту и оригинальность.
Ее оправдали
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Как она его любила! Боже! Как она его любила… Она целовала его руки и называла богом, и падала на колени, и кланялась до земли, и отдавала ему всю свою душу, всю без остатка.
Лицо Сергея холодело, несмотря на теплую ласку июльской ночи, когда он вспомнил ее слова, жегшие его больше поцелуев, и взоры, сковывавшие теснее самых тесных объятий.
Поцелуями и слезами смыл он кровавые пятна с ее рук, таких белых и великолепных, созданных для ласк, но не для преступления…
Она вся, начиная с ее пепельных кос, стянутых тяжелым узлом на затылке, до ее великолепных глаз, страшных своей таинственностью, была прелестна тою неуловимою прелестью загадки, которая притягивает к себе, опьяняя и опутывая насмерть.
Кто она — он не знает и сейчас, когда уже все кончено, когда он никогда ее не увидит, никогда не коснется губами ее глаз с царящей в них мерцающей тайной.
На суде, в толстых тетрадях под синими обложками «дела», она значилась дочерью бедного мещаннна-сапожника, проведшая всю свою жизнь в сыром подвале до тех пор, пока не попала в руки жадной и бессердечной женщины, торговавшей живым товаром. Но Сергей не верил этому. Паспорт мог быть подложным, да и вся она скорее была похожа на сказочную принцессу, нежели на бедную мещаночку.
Он редко заговаривал с нею об этом. А когда это случалось, она хохотала до слез, целовала его и бредила какими-то зелеными долинами и седыми туманами на горных вершинах, или начинала петь и кружиться, стараясь отвлечь его мысли и усыпить его подозрения.
Он сомневался в ее любви, считая, что ласками и признаньями ее руководит простая благодарность клиентки к талантливому защитнику — ее спасителю. Но, при одной мысли потерять ее, он холодел от ужаса.
Он отдал ей всю свою душу, забыв весь мир, забыв Наташу, от которой отказался ради новой любви…
И тем не менее они разошлись…
Она просто и спокойно отослала его, потому что полюбила другого… Он хотел убить этого другого — она только презрительно засмеялась. Тогда он сказал, что убьет себя, на что она рассмеялась еще громче, смехом женщины, глубоко испорченной и гордившейся этой испорченностью.
Мерцающая тайна ее глаз потухла для него. Сказка оборвалась недосказанная до конца…
Он решился на последнее… Уехать в родную глушь, повидать мать, брата, Наташу… попробовать воскресить в себе жажду жизни — деятельностью, умершей было вместе с умершим счастьем, и если ничто не поможет — покончить с собою.
Но его попытка вернуть жизнь оказалась напрасной.
Он только один день пробыл в семье и понял, что погиб, что она бессильна помочь ему… Что их интересы — мелкие и ничтожные — не могут отрезвить и спасти его.
Жизнь улыбалась саркастической улыбкой, за которой пряталась гримаса смерти.
И он решился…
IV
Ночь спускалась все ниже и ниже, кутаясь в свое темное покрывало.
Сергей все стоял у окна, машинально прижимая к горячему лбу засвежевшие листики сирени.
Острое, болезненное, почти физическое чувство отчаяния сжимало его своими тисками.
Слез не было — и это было ужаснее всего…
Он смотрел в небо, бесстрастное, потемневшее, смотрел, полный дикой ненависти, глазами, грозя чему-то неведомому, от чего он тщетно ждал поддержки и облегчения.
Ему хотелось бы замереть так без конца, — не думать, не чувствовать, а молчать, только молчать, ничего не видя и не слыша всю жизнь.
Его смерть сразит мать, убьет ее, может быть… Но легче ли будет ей, когда она узнает, как нестерпимо ему жить после всего, что случилось…
Жить… Одна мысль об этом поднимает всю горечь и желчь со дна его души…
Жизнь принесет муку хуже смерти. Не надо, не надо этого! Он устал и измучен без того… На новую жизнь нет силы, физической силы…
Нет, нет, смерть искупит все, унесет от него тот ядовитый образ, который одним своим напоминанием приносит муку…
И он твердыми шагами подошел к чемодану, блестевшему во мраке своими металлическими застежками, рванул ремни, точно боясь раздумать, и, отбросив крышку, вынул револьвер.
