Юрий Слезкин - Столовая гора
Один из интереснейших русских писателей XX века, недооцененный и, увы, не избежавший в ряде своих произведений конца 30-х годов влияния вымученных идей так называемого социалистического реализма (роман «Огневая точка»), он был всегда приверженцем правды, искренности в литературе, а провозгласив еще в начале своего творческого пути свое кредо — «в литературе важно что и как» (то есть и содержание и форма), оставался верен ему до конца.
К теме Владикавказа Слезкин вернется еще раз, в 1938 году. Он снова приедет в город, где более года жил, работал, голодал, мучился, искал себя, однако очерк, который он напишет («Горные ворота»), вряд ли понравился ему самому. В нем говорилось о новых фабриках, заводах, о школах, но живая жизнь, пусть нервная, сбивчивая, порою страшная, какую мы видим в «Столовой горе», из очерка исчезла. И писатель так его и не опубликовал.
А роман «Столовая гора» останется в русской литературе как живое свидетельство теперь уже далекой от нас эпохи, помогающее понять и ее, и путь, пройденный нашей страной.
В заключение хочется привести слова Евг. Замятина, сказанные по поводу одного из рассказов Слезкина, которые, очевидно, можно отнести и к роману «Столовая гора»: «То, что есть яростно-красочный Гоген — не делает плохими подернутые пеплом краски Борисова-Мусатова. Надо различать импотенцию и целомудрие… Автор пишет не столько строками, сколько между строк. Это — большое и самое трудное мастерство» [1].
С т. Н и к о н е н к оP. S. Я стремился максимально восстановить авторский текст, сохранив при этом последовательность событий и количество авторских глав (поэтому пришлось увеличить число подглавок). Я умышленно не выделял восстановленные места, это отвлекало бы читателя и мешало бы цельности восприятия. Думается, что читатель в большинстве случаев и сам догадается (при желании), какие именно места были изъяты цензурой. Но вряд ли стоит задаваться такой целью.
Рукопись романа «Столовая гора» хранится в фонде Ю. Слезкина (ф. 1384, оп. 2, ед. хр. 69) в РГАЛИ в трех общих тетрадях общим объемом около 600 страниц. Приношу признательность архиву за предоставленную возможность изучить рукопись и использовать ее для настоящей публикации, а сына писателя Льва Юрьевича Слезкина и внука — Юрия Львовича Слезкина благодарю за санкционирование этой работы по восстановлению романа, которая мной проделана.
СТОЛОВАЯ ГОРА
Повесть о многих изгнанниках
О, Аллах, я чувствую, я знаю — вот солнце…
Я осязаю его простертыми к нему руками…
Так сними же с глаз моих повязку,
Дабы я мог его увидеть,
Пламенем лучей зажечь свое сердце
И воскликнуть:
Да будет благословенна жизнь!..
Вступление
В каждом уголке, в каждом укромном закоулке этого города слышна неумолкаемая живая песня Терека, а в воздухе смешаны все запахи, какими только дышат земля, травы, цветы и деревья.
Солнце не устает сыпать на город свои золотые колосья. Золотая арба, влекомая белыми буйволами, медленно катится по небу с востока на запад — изо дня в день, изо дня в день…
Изредка ее заслоняет густая, отягченная туча, и тогда проносится ливень — с неба обваливается водяная лавина и, соревнуясь с Тереком, мчится по улицам, тропам, сточным трубам, чтобы через час испариться, впитаться в землю, живоносными соками подняться от корней до вершин деревьев и растаять в воздухе цветочной пылью.
От первых дней весны до глубокой осени пестрит тучная долина всеми живыми благоухающими красками: они сменяют друг друга или сливаются в один пестрый ковер, расшитый цветами и плодами и брошенный к подножию гор, как дар правоверных к стопам аллаха.
Все дома окружены деревьями, тонут в глухой зелени — весь город замкнут тесным кольцом садов, всползающих на предгорья.
По улицам, медленно ступая, плывут верблюды — эти гордые животные, пренебрегающие пищей, точно делающие снисхождение людям, неся их на своих горбах. Они приходят из кубанских и астраханских степей, где никого нет выше их,— и вот перед ними караван гигантских, неподвижных существ, вздымающих горбы свои к самому небу.
Верблюды останавливаются, закидывают круглые головы на лебединых шеях и кричат отрывисто и резко. В их голосе слышен голос пустынь, бескрайних горизонтов, дорог, уходящих неведомо куда. Они тоскуют — глаза их становятся печальными. Мальчишки-папиросники {2} бросают в них каменья.
Время от времени гуськом по окраинному переулку семенят персиянки в цветных шелковых чадрах, скрывающих их стан и головы и подхваченных у маленьких проворных ног. Женщины не переставая говорят — выщелкивают короткие слова, не понижая, не повышая голоса, все на одной и той же металлической ноте. Точно большие, жирные, в райском оперении птицы. Черный глаз нет-нет да и блеснет из-за яркого убежища, из-под прямой брови.
Под солнцем улицы сонно валятся друг на дружку, одурев от запахов, ползут то вверх, то вниз, переплетаясь, похожие на спутанный моток суровых ниток, кинутых на ковер.
Но все они ведут к базару — этому главному нерву города.
Разноязычный говор вместе с пылью, терпким запахом баранины, черемши и брынзы колышется над низкими рядами, камышовыми навесами кэбавен {3} и духанов, арбами и корзинами. Осетины, терские казаки, татары, персы, армяне, кабардинцы, ингуши, беженцы-турки, красноармейцы из Ярославской, Тульской, Рязанской губерний продают и покупают, покупают и продают — меняют одно на другое, торгуются, клянутся, ругаются, призывают в свидетели бога, черта, аллаха, джина. Мальчишки-папиросники снуют между ног, перекликаются друг с другом, ныряют в толпу, как пловцы.
Пузатые русские самовары клубят белый пар на длинных столах, русские бабы-казачки в платках с розанами подают чай. Масленые, жирные солнечные пятна плывут по их потным, круглым, румяным лицам, по самоварной меди, по стаканам и чашкам, по красным звездам буденовок, по рыжим папахам.
Во фруктовых лавках над пирамидами алой клубники, розовых, лакированных черешен, скороспелой янтарной айвы, в густом приторном дыхании плодов, поджав ноги, сидят персы, перебирают четки, кивают мимо идущим.
Распялив ноги, вниз головой висят освежеванные туши баранов, капля за каплей падает наземь пунцовая кровь,— вьются над ними черной стаей овода и мухи, особенные, жирные, блестящие изумрудные мухи, точно родившиеся из густой бараньей крови. Старый, тощий пес сидит в стороне, из открытой пасти его свешивается голодная, мутная слюна.
А над базаром, над людьми, над плодами и травами, над кровлями города, над белыми шапками гор катится неизменно золотая арба, влекомая белыми буйволами,— с востока на запад вращает она свои огненные колеса и никогда — с запада на восток.
2
Один день сменяет другой.
Лето цветет все пышнее, все ярче. Оно приходит к своему зениту.
Плоды наливаются, зреют и опадают — соки земли возвращаются земле.
Арбы, нагруженные фруктами, медленно двигаются к городу — за ними летит пчелиный рой.
Янтарным медом насыщен воздух. По вечерам медовое солнце покоится на горах, медленно льет свои лучи на дубовые рощи, птицы начинают перекликаться между деревьями. Медвяная роса ложится на скошенный луг.
И над степью, над солью, полынью и мятой подымается налитая, бронзовая луна — медленно и величаво, как престарелая султанша, которой скучно.
Теперь на высотах из-под снега бегут ручьи. Все выше уходят овечьи отары, и пастухи слышат песню Гейлюна.
Она звучит все радостней, все звонче, а в иные дни доносится до аулов, лежащих в расселинах.
Гейлюн всегда начинает свою песню в пору созревания плодов, когда земля как буйволица с сосцами, полными молока.
В одно раннее утро ветер касается оборванных струн его лиры, и она начинает петь. Ручьи бегут по камням, между корнями деревьев и упадают в бездну. Так рождается песня Гейлюна.
Из года в год, когда соты до краев наполняются медом, она звучит сызнова.
И так будет до конца дней.
Гейлюн был сыном аварского уцмия {4} Гассана-Али. Он родился от самой молодой из жен его в последней четверти месяца — медовой — и так был красив, что старшая жена Гассана-Али не могла стерпеть и убила его мать, чтобы называть его своим сыном.
На пятом году его отдали в аталыки {5} к Мамсудину Холотийскому из Кайтака. Ему подарили лучших лошадей из табуна и лучшее оружие.
Но он не глядел на них, он шел к ручью, слушал его плеск и пел.
