Лев Гунин - Сон и явь
И вот теперь, когда я оправдывал их относительно перед собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня, по складу личности такого же, как они, плоть от плоти их порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И я понимал, что они не только приносят людям страдания и несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим образом на нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только такая чудовщнная система могла дать им власть и право распоряжаться людскими судьбами, возможность так издеваться и проявлять свои жестокие, садисткие устремления. Я стал часто видеть этого парня в обществе хулиганов, насмехаюшимся и издеваюдимся над прохожими, над студентами училища, и я объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся в училище драмы. Теперь он, жертва, делал жертвами других. "Если они делают других бандитами, - думал я, - то какими же должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок в своих чувствах. Для всех остальных эти истории проходили бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне справедливым.
Я часто был свидетелем того, как педагог, обнаружив студента на коридоре, тащил его к завучу за безделие, а в день, когда проходили экзамены, этот же студент важно хвалил перед всеми своего педагога и чуть ли не кланялся ему в ноги. Для меня все это было дико и непонятно. Я вдруг как-будто оказался в каком-то фантастическом, перевернутом наоборот, мире, с дикими, чуждыми для меня людьми, и все это было похоке на сон...
Итак, мне надо было или забрать из училища документы, или ждать, разрешат ли мне пересдать. А так, как я бил слаб и беспомощен, и не мог решиться ни на какой шаг, само собой оставалось только второе.
На душе было тяжело и страшно. Волю подавляло чувство обреченности и безразличия. Тоска разрывала внутренность и, казалось, я вот-вот должен был заплакать. Я прилагал все усилия, чтобы хоть на минуту забыться, но все было тщетно, и я, наверное, желал бы, скорее, умереть, лишь бы смерть окончила эти страдания. Я пытался успокоить себя в тем, что после смерти она непременно попадет в ад, но внутри меня какой-то голос уже утверждал, что никакого ада нет, и от этого становилось еще ужаснее и тоскливее. Я утешал себя тем, что не виноват в случившемся, что стал жертвой советской системы образования, но и это - ничего - не помогало. Я, почему-то, представлял, что приговор уже вынесен, что я уже казнен, и только вот все еще никак не умру и мучаюсь, медленно погибая. Мои мысли не давали мне покоя, и я то вставал и ходил по коридору, то садился на диван и начинал смотреть в окно. Наконец, я почувствовал, что не могу больше ждать и решил сразу покончить со все этим. Надо только встать с дивана, подойти к двери, повернуть ручку... Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом, а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может каким-то образом повлиять на их решение, или что она может посчитать это нескромным, не дали мне зайти в класс и узнать все.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они могли рассказывать о своих впечатлениях делиться мыслями Об учебе. но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая сила и принуждение проявлялись на каждом шагу. Больше всего преуспевал тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил, даже не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с утра еще ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать педагога. Наконец, дверь открылась. и они вышли. Я встал и подошел, приготовившись к самому худшему.
"Вы можете пересдать, - услышал я в ответ, - но прежде вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз. 0, сколько раз в жизни я вот так же радостно летел вперед, думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним словом рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло отметив это, пошатываясь, вышел из училища и направился на автобусную станцию. То, что мне разрешили пересдать, ничего не изменило, и только один из способов пытки - неизвестностью оставался до завтрашнего вечера. Я ждал автобуса несколько часов и, войдя в него, обессиленно повалился на сидение.
Когда уже было совсем темно, я открыл своим ключем дверь и вошел в дом. Я лег спать не как всегда, а так, будто я прилег на минуту, так, как ложатся спать в поезде, в машине, лег, чтобы хоть на минуту забыться. Мысли начали путаться у меня в голове, навязчивые идеи как-то медленно растворялись, несчастье отступало куда-то в небытие, и я медленно, и, в то же время, необычайно быстро, заснул.
Темнота уходила вниз, и свет все больше и больше распространялся вокруг. Я стоял на большой высокой куче чего-то и смотрел вниз. Солнце стояло высоко в небе и ярко сияло, освещая меня и холм ярким светом. На голове у меня была какая-то шапка, выделявшаяся на фоне неба своими почти квадратными формами, и, стоя наверху, я наблюдал за расстилающимся бесконечным пространством. И вдруг я опять увидел е г о. Он стоял чуть внизу и работал. Он что-то показывал, говорил, указывал руками в стороны, объяснял и посылал туда кого-то. Я опять увидел его и подошел, чтобы объясниться. Он поздоровался со мной и пошел навстречу. Хотя он был за работой, мы отправились с ним в другую синестезию, чтобы поговорить о смысле. Кругом все работали, несли какие-то камни; люди, маленькие, как муравьи, суетились и бегали с грузом. Но я не мог спуститься к ним. Они не были самостоятельны; они были внутри меня. Я был один, а их много, и все они были внутри меня.
"Я знаю, ты хочешь своего места в жизни, и поэтому тебе совсем не дают никакого места. Смысл есть отторгнутая от жизни формула, простая, как 2+2. Люди трудятся, называют это серьезным, они видят в этом какой-то смысл, лицемерно скрывая за ним свое собственное бессллие, но, если бы они и не считали это мнимым смыслом, желудок и потребность в движении быстро бы заставили их работать. Смысл же, который исходит от неизменимого фактора, не является формулой, выведенной человеческим рассудком.
Все, что бессмысленно, люди называют разумным, а все, что просто и понятно, люди называют бессмысленным. Смыслом у них называется бессмысленная работа на ничего не анализирующий, ничего не думающий, ни к чему не стремящийся желудок, а бессмысленным - поиски смысла жизни, который, по их мнению, давно найден. Вместо того, чтобы дать людям максимальный стимул к труду, капиталистические страны путем введения абсурдной системы правил о процентных ставках заставляют все средства фактически работать на банки, а советская администрация тратит эти средства на насильственное подавление в людях стремления к потребленнию. Смысл заключен вне людей или внутри их, и они так и существуют: смысл отдельно и люди отдельно. Сравнивать можно только сравнимое, и осознать можно только то, что подлежит сравнению. Все подлежит сравнению в этом мире; умный, сравниваемый с глупцами, должен стать дураком, что умнее других дураков. То же, что нельзя сравнить, не будет понято, так как никто не познает того нового, которое нельзя сравнить с тем, что он уже знает. Все новое - старое, потому что человек всегда знает то, что он должен узнать, и нет ничего такого, что могло бы быть создано нового человеком, потому что новое всегда будет старым, и, как бы ни искал человек новое, он не найдет его, не видоизменив старое.
Вместо того, чтобы следовать естесственному, человек придумывает противоречивые идеальные схемы и загоняет жизнь в их рамки. Он создает законы, чтобы они защищали эти схемы от критики недовольных ими. Человек сотни раз нарушает законы, своевольно интерпретирует их, и ему никогда не придет в голову изменить их, но стоит только ему ощутить на себе незаконность и обнаружить невозможность бороться с ней при помощи существующих законов, как он сразу же начинает проклинать их. Человек не может изменить жизнь своими схемами общественного устройства, но он оправдывает этими схемами свои зверские, бесчеловечные поступки, и, если даже такую схему изобрел кристально чистый человек, берущий его учение в свои руки тиран оправдает свои действия исключительной честностью предшественника. И никому в условии таких режимов не придет в голову, что схема и жизнь не одно и то же. Человек же, как бы он ни ухищрялся и что бы он ни предпринимал, не сможет найти истину, и люди отличаются друг от друга не знанием и незнанием истины, а лишь степенью активности по отношению к ней. "
Я опять не был согласен с ним. Я всегда был уверен, что где-то существует абсолютная справедливость, и верил в конечное торжество добра. Но в моей вере и в его безверии было много общего, и я видел, что мы оба боремся против одной и той же инертной середины.
