Лев Гунин - Избранник
Лев Гунин - Избранник краткое содержание
Гунин Лев
Избранник
Лев Гунин
Избранник
Володе Голубу
В солнечный осенний день по проспекту шел человек с матерчатой сеткой, ритмично покачивавшейся у него в руке. В сетке с краю, на самом верху, лежала книга румынского писателя Ливиу Ребряну. Рядом покоилось издание открыток с репродукциями живописи, обернутых обложкой с заголовком, а ниже дребезжал массивный портсигар, открытый и без сигарет. В углу сетки стояла недопитая бутылка молока, а на самом дне лежал, скрытый от взоров, невидимый шестизарядный револьвер.
Человек этот нес свою сетку так, как обычно респектабельные люди носят супермодерный "кейс" с деловыми бумагами, принадлежностями их фешенебельного мира. Он был высок ростом, шел прямо держа голову и глядя прямо перед собой. Возраста он был неопределенного, так как зарос густой черной бородой до самого верха щек. На носу у него сидели очки с темными стеклами, а волосы были и аккуратно, и как-то небрежно расчесаны.
Он шел в сторону магазинов, туда, где две девицы в белых халатах бойко продавали горячие пирожки, где у киоска собралась уже толпа людей, расхватывающих польские и немецкие журналы, и "Литературную газету", а торговля в окошечке "Спортлото" шла особенно хорошо.
Часы на стене как раз показали полдень. Он бросил на них взгляд и прошел под ними во вход одного из больших магазинов. Походив по его отделам, оставаясь дольше всего в хозяйственном, канцелярском и в отделе пластинок, он через какое-то время снова показался на улице. Пересек площадь, сквер с сидящими на скамейках стариками, свернул во второстепенную улицу, и, оглянувшись, двинулся по ней.
Он шел быстро, но не настолько быстро, чтобы это ассоциировалось со спешкой, иногда смотрел по сторонам, но, в общем, двигался, глядя вперед словно обгоняя свою энергичную, пружинистую походку.
Он приблизился к краю дороги и, теперь не раз оглянувшись, пересек проезжую часть. Прошел двор, вышел на соседнюю улицу. Здесь начинались дома с тихими дворами и двориками, засаженными тополями, со скамейками и с качелями, с аккуратными столиками и с железными не закрывающимися воротами. На веревках кое-где покачивалось выстиранное белье, по дворам проезжали дети на велосипедиках, в углах можно было увидеть опрокинутые мусорные баки. Человек с сеткой прошел несколькими дворами и приблизился к обсыпавшемуся желтому четырехэтажному дому. Здесь он вошел в подъезд, поднялся на четвертый этаж и открыл ключом давно не крашеную, старую дверь.
На коридоре квартиры, в которую он вошел, не было ничего, если не считать холодильника и гвоздя, вбитого в стену. Он вошел, снял обувь, снял и повесил на гвоздь свою куртку-плащ и прошел на кухню. Здесь он водрузил на стол недопитую бутылку молока, вынул и стал осматривать револьвер. Затем он направился в комнату, бросил книгу и репродукции поверх одной из гор книг, разбросанных по полу, и уселся на тахту.
Комната, в которой он находился, на первый взгляд производила впечатление полного хаоса. Однако, присмотревшись, можно было с удивлением обнаружить, что все вещи в ней находятся в определенном порядке; более того, с математической точностью соотносятся друг с другом. Это было не так, как в комнатах, какие месяцами не убираются и в каких все говорит о постепенном разрушении того, что было вначале: нет, наоборот, это было задумано сразу, целиком, в самом начале, и теперь поддерживалось, или - оставалось - таким же, в своей геометрически правильной простоте.
На полу, как уже говорилось, лежали горы книг. Они были свалены стопками, и каждая соответствовала определенному роду книг. У стены, сразу у входа, стоял небольшой письменный стол, на котором не было ни одной книги. По стенам были развешены странные предметы: скрипка с оторванным порожком, картинка, выцветшая и старая, прямоугольного длинного формата, старая фотография, массивный железный ключ и игрушечный стульчик без одной ножки. Так же, как их хозяин, который был москвич, хоть родился и вырос в Туле, а теперь жил в Ленинграде, эти предметы вышли каждый из одного мира в этот другой, где соседствовали с предметами, вышедшими из третьего мира.
Хозяин комнаты тем временем полулежал на тахте и с глубокомысленным видом о чем-то думал. Но вот он энергично вскочил, стал, и с решимостью направился в сторону стола, где принялся рыться в бумагах, лежащих тут же, на полу. Наконец он, видимо, нашел то, что искал, вытащил этот лист из-под других и осторожно расстелил на столе. Он долго стоял возле стола, не шевелясь, глядя в одну точку, очевидно, думая. Наконец, он шевельнулся, сел боком на стол и принялся писать появившейся откуда-то ручкой.
В комнате стояла полная тишина. Где-то у соседей смывной бачок в туалете выводил свою однотипную мелодию; какие-то звуки просачивались сквозь окно со двора или с улицы, но в этой комнате даже стол не скрипел под навалившимся на него телом.
Ручка бородача, тем временем, совершала по листу бумаги свою неумолимую прогулку. Лист понемногу покрывался буквами; буквы складывались в слова, а слова образовывали на листе целые строчки и предложения. Почерк у этого человека был ровный, строчки без единого отклонения: словно высеченные на камне. Лицо его оставалось все это время спокойным. Иногда он грыз ручку, но ни разу не переменил положения тела и не разогнулся.
Окончив писать, он отложил ручку, сложил вчетверо лист и уселся вновь на тахту. Через несколько минут он встал, оделся, оставив револьвер на столе, и вышел, заперев за собой дверь.
Через час он вернулся в сопровождении невысокого роста лысого человека, который был к тому времени уже изрядно "вмазан".
"Сереженька, дорогой - говорил ему этот мужчина с таким видом, с каким обычно наклоняются целоваться, - ты ведь знаешь, что я... Мы ведь с тобой всегда были друзьями..." "Сереженька" пропустил его вперед себя, погасив на коридоре свет, повесив на гвоздь свою куртку, и прошел вслед за своим гостем на кухню. Лысый уже сидел там, наливая себе из бутылки в стакан, а рядом ним на столе стояла пустая рюмка.
Бородач подошел к столу, одним залпом осушил недопитое молоко, которое к тому времени уже начало прокисать. По тому, как обращался к нему его гость (на вид ему было не меньше пятидесяти), можно было догадаться, что хозяин младше его раза в два и что ему должно быть где-то лет 26 - 27.
"Мы ведь с твоим отцом... - продолжал между тем лысый человек, на что бородач искривился. - Ты мне почти как сын... " Собеседник его кивнул и наклонился к нему совсем близко, словно для того, чтобы лучше услышать, что тот теперь скажет ему. - Мне как бывшему... Я не имею права ... Меня ведь за это могут... - и он провел ребром ладони по голове, но тебе - я скажу...Я тебе скажу кое-что такое..." И он приблизился вплотную к бородачу и стал ему что-то шептать в самое ухо. Тот сидел прямо и кивал, скорее, не головой, а какими-то неуловимыми телодвижениями. Вдруг лысый испуганно отшатнулся и скороговоркой начал: "А у тебя..." - "Пока нет, - отрезал бородач, и это были первые слова, которые он произнес со времени нашего с ним знакомства.
Некоторое время они сидели за столом молча и курили. Затем лысый обнял молодого за плечи и принялся наливать себе еще водки. "Ты ведь знаешь, что я для тебя, - и полез целоваться. Бородатый от него отслонился и долил ему водки; затем налил и себе. Они сидели так некоторое время, затем лысый принялся подниматься. Он долго пытался облокотиться руками о стол, пока ему это ни удалось. "Можете остаться у меня". - "Нет... я пойду, - и грузно отошел от стола, - и вдруг обхватил Сергея за плечи то ли от избытка чувств, то ли для того, чтобы не упасть. Тот обнял его за плечи одной рукой и так вывел-проводил к двери по коридору. "До свидания. - "До свидания. Я вас проводить не смогу сейчас." - "Не надо, - дверь захлопнулась.
Хозяин квартиры медленно прошелся по коридору в комнату, выключив на коридоре свет, и сел, обхватив голову руками. Он сидел так неопределенное время, до тех пор, пока ни поднялся и ни пошел куда-то в угол, вперед. Там он склонился, и откуда-то достал плоский четырехугольный предмет, оказавшийся неоконченною картиной. На середине комнаты появился мольберт; на него и была поставлена эта картина небольшого формата.
На улице начинало сереть, и в комнате бородач зажег "дневной" свет и принялся за работу. Он писал широкими мазками, затем отходил и смотрел на свою работу с расстояния двух-трех шагов, после чего подходил снова. Он писал спокойно, но в его уверенных движениях чувствовалось какое-то ожесточение. Он сжимал в пальцах кисть, делал два-три мазка, затем подолгу стоял, глядя на картину, и вдруг срывался с места - и энергично, но твердой рукой проводил еще два-три мазка, а затем снова застывал, но в напряжении, которое отражалось в его фигуре, в положении рук, в том, как он стоял и смотрел.
Внезапно раздался стук в дверь. Бородач несколько мгновений стоял и смотрел, словно не хотел отрываться от своей работы; затем, как бы очнувшись, сорвался с места и быстрыми шагами, с кистью в руках, направился к двери. Он рывком открыл настежь дверь; за ней никого не было. Медленно он вернулся назад. Став перед картиной, он сделал еще два-три мазка, одновременно с которыми на его лице проступило страдание. Он сделал еще один мазок и застыл с кистью в руке.
