Лев Гунин - Выстрел
Обзор книги Лев Гунин - Выстрел
Гунин Лев
Выстрел
Лев Гунин
Выстрел
Владимиру Петрову
Петров был неплохим дрессировщиком, и его имя пользовалось широкой известностью. Он выступал со своими львами и тиграми в Южной Америке, приезжал во Францию, был в Канаде... Его выступления сопровождались каждый раз продолжительными овациями. Его портреты помещались в газетах; различны государственные организации сделали ему неплохую рекламу.
Но он не был тщеславным, этот Петров. Днем он спал или занимался со своими "зверятами", а, когда вечером входил за огражденное решеткой пространство, в блестящее, ярко освещенное и забитое до отказа помещение цирка, он почти не думал, или совсем забывал о тех, которые наполняли зал. Он убедился на собственном опыте, что тщеславие или мысль об успехе, о публике во время выступления часто оканчиваются трагически, а, когда думаешь о посторонних вещах во время работы, что-то начинает не клеиться, что-то начинает получаться не так, и звери это сразу же чувствуют. Поэтому, когда он входил в огромную круглую клетку, под тысячами направленных на него взглядов, и за ним закрывалась небольшая решетчатая дверка, он чувствовал себя один на один с хищниками, и это доставляло ему величайшее наслаждение. Потому что по природе своей он был садистом, и этот садизм выражался у него таким необычным образом. Он чувствовал себя потенциальной жертвой рядом с этими когтями, клыками, лапами, на виду у тысяч зрителей, которые могли теоретически в любой момент лицезреть его смерть: видеть его, разрываемого этими острыми клыками, готовыми в любую минуту вонзиться в его тело; и его кровь и мясо слились бы тогда в одно единое страшное мессиво, и он сознавал себя противостоящим этой затаившейся, но готовой в любой момент взорваться стихии, что вызывало в нем несказанное наслаждение. Он привык к риску и заключенному в нем элементу самоистязания, как алкоголик привыкает к ежедневной порции спиртного, как наркоман нуждается в постоянном наркотическом опьянении. Он нуждался в ежедневной порции риска как в ободряющем допинге, какой, единственный, может заполнять его жизнь. Постепенно постоянное щекотание нервов и этот, отупляющий, и, в то же самое время, обостряющий чувственность, жар, превратили для него выступления в неодолимую страсть, которая позволяла забыть неуклонное течение времени и, прожиганием его, избавить от кошмарного и ослепляющего приближения смерти. Он смотрел в горящие глаза тигров и ощущал свою власть над ними, проникая в их мозг, в их сознание, он испытывал неописуемое ощущение своей власти, доминирования над этими дикими животными, и эти чувства вместе с упоением риском доволили его почти до неистовства, когда за внешне спокойным видом в его душе скрывалась клокочущая бездна страсти, заставлявшая его делать такие вещи, такие рискованные трюки, на которые он вряд ли был бы способен в обычном своем состоянии. Он был спокойным, но вдохновенным, и это нравилось публике, и повсюду его сопровождали непрекращающиеся овации.
Однажды он с труппой цирка приехал в маленький городок, в котором они планировали пробыть дня два, после чего отправиться с гастролями дальше.
Шел мелкий, просеивающийся дождь, и не все звери хорошо переносили эту погоду. Приходилось решать много разных административных вопросов, но это делалось почти спокойно и размеренно, так как большинство людей уже давно привыкли к таким поездкам. Первый день выступлений прошел довольно неплохо, и теперь артисты отдыхали, предоставляя кассиру подсчитывать выручку, а сами отмечали про себя свои успехи, слабые элементы своей программы, вслушиваясь в себя и планируя свои будущие достижения.
Петров сидел в своем небольшом вагончике, и им овладевали различные чувства. Скорее, это были даже не чувства, а ощущения, расслабленно-сосредоточенное состояние, в котором человеку кажется, будто он находится в каком-то особом, обособленном мире, замкнутом и печальном, что он незаслуженно обижен, что его обрекли на одиночество, и, в то же время, ожидает чего-то нового, необычного и лучшего, и это ожидание наполняет его душу предчувствием чего-то спокойного, цельного и глубоко внутреннего.
Кто знает, о чем он сейчас думал? Может быть, он думал о том темном и одностороннем пути, на который, как капли дождя в темноту, падают прожитые мгновенья и годы, и это неизбежно и неотвратимо, а он должен остановиться, осознать что-то важное, но не может, и у него нет силы воли остановить все это верчение, - как будто он с вечера "хватил" лишнего, а наутро не может вспомнить, где он и как он здесь оказался, не в силах вырвать из себя жало оцепенения.
Он давно уже понял, что делает что-то не так, что был предназначен для иного, что способен был на что-то большее и серьезное, но не мог сконцентрироваться на мыслях об этом, и они скользили, как тени, в его мозгу, влекущие куда-то "туда", но отбрасываемые, отсекаемые ленивой и грубой долей его сознания. Он как бы наблюдал свою жизнь из темного, потайного убежища, видел - будто чужим взором, - как она, извиваясь змеей, ползет у его ног, и эта змея должна когда-нибудь кончиться, а у него нет силы, нет внутренней воли очнуться от этого угара, увидеть настоящую жизнь такой, какой она есть, - и оставался в только одном ее проявлении, сообщающем единственное состояние и превращающим его жизнь в один миг, вырваться из которого, за пределы которого он не может. Он так привык к нему, так "закрутился", так был занят - разговорами, какими-то непонятными делами, хождением по магазинам, покупками, какими-то операциями, телефонными звонками, и т.д. и т.п. - что уже забыл, что это лишь временное состояние, что это не жизнь, но у него не было возможности даже на минутку остановиться, чтобы о с о з н а т ь, чтобы открыть, что он должен что-то в с п о м н и т ь, и он откладывал этот акт "вспоминания" от одной операции до другой, от одного дела до другого, которые он заводил по привычке, почти не задумываясь. Пока, наконец, он вообще не забыл, что "вышел", вышел лишь на минутку, вышел с намерением тотчас же вернуться, что где-то "дома" его ждут накрытый стол и гости, ждут его, вышедшего из дому в магазин, ждут его, хозяина, ждут продуктов, покупок, за которыми он вышел, но он не возвращается, он не помнит уже, не знает, кто он и что он намеревался сделать. Он помнит только, что должен был что-то вспомнить, но что -- он не знает, и это наполняет его незатаенной досадой, все обостряющимся зудом, который является предвестником непоправимого, заставляющим его хвататься за каждое уходящее мгновение. Так проходит вся жизнь, и он так уже больше не возвращается, не приходит назад в тот дом, из которого вышел лишь "на минутку", он лишь смутно ощущает, что вся жизнь его превратилась в эту "минутку", что он так никогда и не проснется и не увидит больше никогда настоящего мира...
Может быть, он думал о жене, которой изменял, о сыне, которого бил по голове и заставлял часами стоять в узком пространстве между шкафом и стенкой, если тот приносил из школы неудовлетворительные оценки...
Дождь все так же шептал в темноте за окном, а Петров все сидел один на один со стеной, и как-будто мысленно чокался в одиночестве, слушая, как шуршание воды "поворачивает" его мысли.
А в это время к шатру цирка подходил мальчик. Он смотрел на ярко освещенные вход и рекламы, и его чуть худощавая фигурка казалась сделанной из стекла, хрупкой и оченъ маленькой на фоне дождя, афиш и ярко освещенного пространства, окруженного полутьмой. Он подошел ближе и посмотрел наверх, запрокинув голову, проходя под натянутыми тросами, державшимися на кольях, и водя из стороны в сторону взглядом. Он чувствовал себя одиноким в этом мире, и, в тоже время, был наполнен и опьянен иллюзией противостояния этому непонятному, затаившемуся, заключенному в себе пространству, возможно, первый раз оставшись один на один с этой гигантской, до конца еще не разгаданной стихией окружающего, и это вселяло в него настроение бодрости и артистизма, чувства собственной значимости и значимости окружающей его среды. Может бытъ, он представлял себя в большом городе, а, может быть, мечтал стать артистом и теперь наслаждался интимностью, словно принадлежащей только ему, наслаждался такой близостью к замку своей мечты.
Внезапно до его слуха донеслись странные звуки. Он обернулся в их сторону и увидел, как на освещенное пространство выходит огромная полосатая кошка. Вначале он стал удивленно осматриваться, но затем, когда он отметил, что тигр движется прямо на него, он застыл на месте, продолжая поворачивать головой и двигать руками. Он повернулся спиной к шатру и увидел, что тигр тоже остановился. Так они стояли друг против друга - человек и зверь, и не один не сдвинулся с места. Внезапно полосу света пересекла еще одна тень. Мальчик взглянул туда краем глаза и увидел, что это большая пантера. Она была черная, и ее трудно было различить в темноте, но мальчик повернулся так, чтобы видеть и пантеру, и тигра, и застыл. Трудно сказать, чего он ждал, но внезапно тигр сдвинулся с места и пошел на него. В ответ фигура мальчика выпрямилась во весь рост, вытянувшись в собранной, но свободной и решителъной позе, и его рука мягким, повелевающим жестом, вытянулась вперед, как рука дирижера перед вступлением хора, как бы приказывая тигру остановиться. Весь его стан выражал впечатление достоинства и величия, необычных для его возраста. Внезапно зазвучал и его голос. "Спокойно, сказал он, то ли сам себе, то ли животным, и звери действительно остановились: в нескольких шагах от мальчика и друг от друга. И вдруг мальчик пошел. Он пошел прямо на них, и, когда ему оставался до них всего лишь один шаг, остановился, и они встрепенулись, а затем обступали его так, как две большие собаки обступают своего хозяина. Через минуту он стоял между ними, а пантера, высовывая язык и обмахиваясь хвостом, заглядывала ему в глаза.