Явдат Ильясов - Согдиана
Персы же, замыкавшие это скорбное шествие, были трижды мрачней унылых бактрийцев, и угрюмей всех казался их предводитель Бесс. Он долго отговаривал Вахшунварту и Спантамано от бегства в Наутаку, но они его не послушались. Без них же Бесс не решился остаться в Бактре, боясь не столько Александра, сколько мести туземцев. И вот он ехал сейчас во главе своего отряда, проклиная судьбу, которая так немилостиво с ним обошлась. Все меньше и меньше друзей оставалось у Бесса, все больше становилось врагов. Самым опасным из них был Спантамано. После ухода из Бактры в нем произошла разительная перемена. Согдиец держит себя не так, как держал прежде, и это не укрылось от глаз Бесса. Раньше потомок Сиавахша с утра до ночи орал во все горло песню о разбитом горшке, хохотал на каждом шагу и не упускал случая позубоскалить. Сейчас он вопреки своему обычаю, не пел, не смеялся и не разговаривал. Все эти дни он озабоченно посвистывал и сосредоточенно думал. О чем? Этого не знал никто в целом мире. А неизвестность настораживала, пугала Бесса.
— Посмотрим.
— Там видно будет.
— Время покажет.
Так отвечал Спантамано, когда его спрашивали, что он станет делать после приезда в Наутаку.
Вместе со Спантамано ехал в Наутаку и бледный перс Датафарн. Странный это был человек — все время хмурился, никому не задавал вопросов, никому не отвечал, всех сторонился, и только Спантамано улыбался иногда своей обычной грустной улыбкой.
— Ты почему такой? — спросил его Спантамано.
— Какой?
— Ну… вот, смотри: солнце кругом, птицы летают, ящерицы бегают, все радуются, а ты угрюмый. Почему?
— Что — солнце? — печально ответил Датафарн. — Солнце всходит, заходит, а мир… мир остается злым и темным, как всегда.
— Как ты сказал? — удивился Спантамано. — Мир — всегда злой и темный?
— Конечно! Разве горе и мука, которым не видно конца, разве кровь, что каждый час льется на земле, разве землетрясения, извержения огнедышащих гор, ураганы, град, потоп, война, пожары, мор — все это не говорит, что миром правит зло?
— Хм… — Спантамано растерянно поглядел на Датафарна. — Я не думал о таких вещах. Но… кажется мне: ты не прав. Только ли зло на земле? А сила добра? Какой же ты приверженец Заратуштры, если не чтишь Охрамазду, бога добра и света?
— Добро? — Датафарн усмехнулся. — О люди! Вы видите в словах только оболочку, но не добираетесь до их внутреннего смысла. Что такое добро? Чистого добра не бывает. Все зависит от того, кто совершает действие. Понимаешь?
— Нет, — откровенно признался Спантамано.
— Ну вот, если тигр нападет на буйвола, он совершит — что? Добро для себя — ведь коли он не съест буйвола, то умрет с голоду. Верно?
— Ну.
— И если буйвол распорет тигру брюхо, то он тоже совершит добро добро для себя. Так?
— Так.
— Значит, добра самого по себе нет. Корень всего на земле — голод. Каждое существо хочет есть. Чтобы не умереть с голоду, оно ест других. Чтобы оправдать свой поступок, оно объявляет жертву носителем зла, а себя — носителем добра. Добро — это просто красивое слово, которым прикрывают зло. Суть жизни в том, чтобы есть друг друга.
— Ты говоришь о тиграх и буйволах. А у людей как?
— У людей еще хуже! Верней, о людях я и говорю. Зверь — тот хоть не болтает. Ест — и все. А человек — каких только пышных слов не выдумает он, прежде чем слопать себе подобного. «Добро», "истина", «справедливость», "благо" — о себе и «вероотступник», "возмутитель спокойствия" — о жертве, — все это говорится только для того, чтобы помех скушать жертву. Вспомни уроки прошлого. Финикийцев ели египтяне, египтян ели ассирийцы, ассирийцев ели мидяне, мидян ели персы, теперь юнаны едят персов. Бесс проглотил Дариавуша, ты пожрешь Бесса. Разве не так? Земледелец грабит кочевника, кочевник грабит земледельца. Богатый обдирает бедного, бедный убивает богатого. Муж угнетает жену, жена доводит мужа до безумия. Все человечество охвачено звериной алчностью. Каждый стремится втоптать другого в грязь, чтобы возвысится самому. Так было, есть и будет до тех пор, пока человечество совсем не лишится разума и не истребит само себя. Вот почему я презираю людей. Понимаешь?
— Ни дайва не понимаю? — зло сказал Спантамано. Он и впрямь не понимал темных речей иранца, но смутно чувствовал: в них что-то не так. Душа молодого согдийца бессознательно сопротивлялась грубому и бесстыдному смыслу откровений Датафарна.
"Удивительный народ эти персы, — подумал он с досадой. — Прославились на весь мир силой, мудростью, умелостью рук, а теперь что из них стало? Вот до чего довели вас Гахаманиды", — мысленно обратился он к собеседнику.
— Не понимаешь? — холодно сказал Датафарн. — Откуда тебе понять ведь жизнь еще не обломала твои бодливые рога.
— Твои обломала уже?
— И как еще! Знаешь ли ты, что десять лет назад я потерял в междоусобице свои владения, дом и всех родичей? Я одинок и гоним, как дух степей.
— А! — Спантамано оживился. — Вот откуда у тебя печаль. Так почему же ты не мстишь?
— Месть… — Датафарн вздохнул. — Отомщу одному, другому, а зло как было, так и останется в мире.
— Наплюй ты на зло, ради Охрамазды! Отомсти, и тебе сразу станет легче.
— Легче? Разве станет легче от мелочей, если я вижу несовершенство самого мира?
— Слушай, так жить нельзя! — возмутился Спантамано. — Что дальше?
— Дальше? — Перс скривил губы. — Вот залезу в какую-нибудь дыру и подохну.
"Конченный человек", — подумал Спантамано и, вытянув руку, стиснул пальцы в небольшой, но крепкий кулак:
— Ну, я не такой. Раз уж я родился, то возьму от мира все, что мне положено взять по праву живого человека!
Датафарн вдруг побледнел еще больше, закашлялся; изо рта у него хлынула кровь. Спантамано отшатнулся от него с брезгливостью здорового человека, но тут же устыдился, поддержал иранца под руку и крикнул слуг.
Те бережно сняли Датафарна с коня и положили в колесницу. После небольшой остановки, когда перс отдышался, отряд снова тронулся в путь.
— Ты не любишь персов, — прошептал Датафарн. — Зачем ты заботишься обо мне?
— Я не люблю тех персов, которые норовят меня съесть, — невесело усмехнулся Спантамано. — А тех, кто хочет со мной мира, — тех люблю.
Речи перса не оставили заметного следа в разуме согдийца, но зато заронили тревогу в его сердце. Чтобы уйти от недобрых предчувствий, он яростно погонял коня. Дорога, по которой продвигался отряд, была однообразной — те же нагромождения красных и черных скал, глинистые бесплодные предгорья, равнины, покрытые чахлой солянкой, что встречались Спантамано и в Сирийской пустыне, и к востоку от Тигра, и в стране персов, и возле Парфянских гор. Люди жаждали отдыха в тени платанов, у широкого бассейна, полного чистой холодной воды. Поэтому, когда на горизонте возникли синей извилистой полосой сады Наутаки, беглецы вздохнули облегченно и радостно.
Округ Наутака[19] был небольшим, но чудесным уголком в этой стране выжженных солнцем диких полей. По обе стороны дороги тянулись ряды приземистых, но богатых темной, густой, сочной листвой шелковиц. Между ними там и сям выступали кроны серебристых лохов. Журчала в каналах мутная, бегущая с гор вода. На пашне работали люди в белых одеждах.
Сама Наутака стояла на огромном холме. Над величественными глинобитными стенами, из которых торчали ряды полусгнивших балок, летали стаи голубей. Внизу, на площади перед воротами, шумел базар.
Ороба, о котором Спантамано много слышал, оказался человеком себе на уме. Перед гостями предстал длинный, сухой и кривой, точно ствол абрикоса, козлобородый старик в тяжелой, расшитой золотом одежде. Его худощавое смуглое лицо показалось бы даже красивым, если бы он не задирал так высоко свой нос, не кривил так спесиво губы, не выставлял так далеко подбородок. Чванства у Оробы было хоть отбавляй. Он держался так, словно владел не малым округом, а, по крайней мере, половиной белого света. Всем своим видом он выражал не подобающее среднему вельможе блистательное величие, и только иногда, когда взгляд его глубоких карих глаз падал на золотые предметы и вообще на что-либо дорогое, лицо Оробы на миг утрачивало горделивость и становилось хитрым, как у жадных и ловких проныр, торговавших на рынке перед воротами его родового укрепления.
Бесс не являлся уже могущественным сатрапом, как прежде, однако все еще считался первым человеком Согдианы. Поэтому Ороба низко поклонился ему и поцеловал край его одежды, тогда как раньше пал бы перед ахеменидом ниц. Вахшунварта, хотя и не корчил из себя невесть кого, был познатней и побогаче Оробы. Но сейчас не Ороба нуждался в Вахшунварте, а наоборот. Поэтому наутакец ограничился тем, что лишь свысока кивнул бактрийцу. При виде Спантамано его лицо выразило недоумение. Он брезгливо оглядел потертые шкуры, в которые облачился потомок Сиавахша, и грубо спросил:
