Константин Вагинов - Козлиная песнь
- Я пришел вам предложить... заниматься латинским языком, - сказал он.
- Зачем? - удивилась Муся и засмеялась.
- Чтобы лучше почувствовать город, в котором мы находимся, - ответил Тептелкин.
- Я и без латинского языка знаю город, - ответила Муся. - Но я вам рада. Вы такой славный, такой славный. Дайте шляпу и палку. Они сели на старенький диван.
- Где ваш друг? - спросила она, чтобы начать разговор.
- Он очень занят, - ответил Тептелкин. - Я его давно не видел. Мне передавали, что...
- Нет, нет, я так спросила, - перебила Муся, - лучше расскажите, чем вы занимаетесь.
- Нет, нет, не будем говорить обо мне, - ответил Тептелкин. "Как сказать, думал он, - как сказать о самом главном?"
- Моя мама скоро придет из церкви, - сказала Муся. - Мы напьемся чаю с вареньем.
"Как же сказать о самом главном, - сидел Тептелкин, - сказать такому невинному и светлому существу?" Он побледнел.
- Извините, я очень спешу, - и, почти не попрощавшись, вышел.
- Живот у него что ли заболел! - рассердилась Муся. Ей стало скучно. Она подошла к клетке и, задумавшись, стала тыкать кенаря пальцем. Тот перелетал с жердочки на жердочку.
"Экая пакость, - подумала Муся, - все мои подруги выскочили, а я остаюсь. Скука-то какая ! "
Она подошла к пианино, стала играть "Экстазы" Скрябина.
Вошла мать.
- Убери книги со стола, - сказала она.
- Какие книги? - продолжая играть, повернула Муся голову. - Ах, должно быть, Тептелкин забыл.
Подошла к столу, стала перелистывать книги.
"Vita Nuova" - [новая жизнь(ит.)]
прочла вслух.
- Пустяками человек занимается, - заметила мамаша.
Из одной книги выпал листок. Муся подняла: Мой бог гнилой, но юность сохранил. И мне страшней всего упругий бюст и плечи, И женское бедро, и кожи женской всхлип, Впитавшей в муках муку страстной ночи. И вот теперь брожу, как Ориген, Смотрю закат холодный и просторный. Не для меня, Мария, женский плен И твой вопрос, встающий в зыби черной...
В страшном волнении Тептелкин вернулся домой и тут только заметил, что забыл книги.
- Боже мой! - почти закричал он. - Марья Петровна прочла. - Он сел на постель и запустил пальцы в свои седеющие волосы.
В это время раздался звонок.
- Это я, - ответил голос.
В комнату вошел неизвестный поэт.
- Не отчаивайтесь, - на прощанье сказал неизвестный поэт, - все устроится. Девушек никто не знает.
Муся прочла поднятый листок и задумалась. Быстро выпила чашку чая. Сказала, что голова болит, легла в постель.
- Какой славный Тептелкин! Значит, правда, что он девственник. Боже мой, как интересно! Это удивительный человек в нашем городе. Скотов ведь сколько угодно. Как грустно жить ему, должно быть... Обязательно выйду за него замуж. Мы будем жить как брат с сестрой. Удивительной жизнь будет наша.
Утром неизвестный поэт вошел в Мусину комнату.
- Я пришел за книгами Тептелкина, - сказал он. - Тептелкин в ужасе, что вчера он так неожиданно ушел. Вы просматривали книги? - спросил неизвестный поэт.
- Нет, - ответила девушка. - Я итальянскому языку не обучалась.
- Тептелкин очень любит вас и страшно идеализирует, - заметил как бы про себя неизвестный поэт.
- Я тоже люблю Тептелкина, - заметила тоже как бы про себя девушка.
- Вы составили бы счастливую пару, - отходя к окну, как бы в пространство, сказал неизвестный поэт.
Увидев, что девушка покраснела, он попрощался и вышел, унося книги.
- Они самоотверженные существа, - проговорил неизвестный поэт, входя в комнату Тептелкина. - Я сказал, что вы ее любите и просите ее руки.
Пели певчие. На розовом атласе стояли Марья Петровна и Тептелкин. Над их головами, легкие венцы с поддельными камнями. Марья Петровна в белом платье, Тептелкин в черном костюме. Позади любопытствующие инвалиды и папиросницы, старушки от Моссельпрома. Брак совершался тайно.
После свадьбы долго стоял Тептелкин на балконе, смотрел вниз на город, но не видел пятиэтажных и трехэтажных домов, а видел тонкие аллеи подстриженных акаций и на дорожке Филострата. Высокий юноша с огромными глазами, осененными крылами ресниц, шел, фонтаны глотали воду, внизу дрожали лунные дуги, а наверху дворец простирал свои крылья, а там, за аллеей фонтанов, море и рядом с юношей, почтительно согнувшись, идет он - Тептелкин.
Глава XXIII НОЧНОЕ БЛУЖДАНИЕ КОВАЛЕВА
Зимой Наташе стало легче. Ей показалось, что Кандалыкин должен полюбить ее. Она решила, что пора бросить глупости и выйти замуж.
Прошел месяц.
В декабрьский вечер, по мягкому снегу, Кандалыкин пришел. Это был техник.
- Мускулы-то, мускулы-то какие, - говорил он после чая. - Я настоящий мужчина, не то что расслабленная интеллигенция. Мой отец швейцар, а я в люди вышел. Я теперь могу для вас обстановку создать, можно сказать, золотую клетку. Вам работать не придется; я, можно сказать, человек стал, но мне нужна жена, о которой заботиться надо. У всех моих товарищей жены - что надо, высшие существа.
- Я не девушка, - скромно потупила глаза Наташа.
- Вот удивила, - ответил Кандалыкин, - девушки за последние годы в тираж вышли. Девушек в нашем городе вообще нет. Мне надо дом на хорошую ногу поставить, с вазочками, с цветами, с портьерами. Я хороший оклад получаю. А девушка мне на что. А вы и наук понюхали, и платья носить умеете. Мне нужна образованная жена, чтоб перед товарищами стыдно не было. Вы у меня салон устроите. Я человек с запросами. Мы за границу попутешествовать поедем. Я английскому языку обучаюсь. Я энциклопедию купил, я сыну француженку нанял. У меня две прислуги, я не кто-нибудь, я - техник.
Миша Ковалев за этот год ничего не добился. Изредка работал на поденной. В такие дни вставал он в шесть часов утра, застегивал прожженную шинель, отправлялся носить кирпичи, ломать разрушающиеся здания, возил щебень на барки. Только к концу года добился он постоянной работы, прошел в профсоюз, стал старшим рабочим по бетону. Все чаще подумывал он о женитьбе. Начал копить деньги. Решил в первый пасхальный день просить руки Наташи.
Утром в первый день Пасхи, как всегда в этот день, он вытащил китель с бомбочками из глубины шкафа, достал из-под половицы погоны с зигзагами и вензелями, осмотрел китель, покачал головой, осмотрел чарчиры и еще более задумался. Они были изрядно поедены молью. Достал иголки, нитки; привел свое достояние, насколько мог, в порядок, оделся, вымыл руки дешевым одеколоном, качая головой, смотрел на свои поредевшие волосы, застегнул поношенное, купленное по случаю статское пальто и, махнув рукою, вышел.
Он даже нанял извозчика, ехал и думал: вот опять он взбежит по лестнице, ему, как всегда в этот день, откроет дверь Наташа, он вскочит в комнату, похристосуется, "извините", - скажет он, сбросит пальто, наденет шпоры. Затем они опять споют вместе "Ах, увяли давно хризантемы", затем он один споет пупсика, затем он скажет, что получил постоянное место, и предложит ей руку и сердце.
Извозчик остановился. Михаил Ковалев расплатился и быстро побежал вверх. Долго стучал он. Наконец ему открыла бывшее ее превосходительство. Он прошел в переднюю, поцеловал мягкую руку, поздравил, сказал: "Простите, Евдокия Александровна, я сейчас". Надел шпоры, снял пальто, повесил. Вошел в комнату. Генеральша тщательно за ним заперла дверь.
- Какое идиотство, - вскричал, быстро вставая, генерал Голубец, вместо приветствия, - на седьмом году революции щеголять в форме. Вы еще нас подведете. Не смейте являться ко мне в форме!
Выходя, рассерженно хлопнул дверью.
- Где Наташа? - спросил растерянно Ковалев.
- Наташа вышла замуж, - ответила рыночная торговка.
"Как же я?- подумал Миша Ковалев. - Что же мне теперь делать!"
Постоял, постоял.
- Вам лучше уйти, - тихо сказала рыночная торговка. И поднесла платок к глазам. - Иван Абрамович сердится.
Протянула руку.
Долго возился Миша в полутемной передней, чуть не позабыл снять шпоры, застегнул пальто, поднял воротник, надел мягкую летнюю шляпу. - Что будет, что будет?
Вспомнил присмотренную комнату для совместной жизни. Вспомнил, как на прошлой неделе приценялся к столику, двум венским стульям, потрепанному дивану.
Прислонился к перилам. Летняя шляпа полетела вниз. Он сошел по ступеням, поднял ее, вышел из дома, остановился, посмотрел на освещенное окно в верхнем этаже. Никогда, никогда не войдет он больше туда. Никто его ласково не встретит, и нет у него жены, и нет у него формы, никогда он больше ее не наденет. "Какая страшная жизнь", - подумал он.
Всю ночь блуждает Ковалев перед темной массой зданий женской гимназии. Погасли все огни, забылся тяжелым сном город.
Сквозь тяжелую дрему пришли к Ковалеву кавалеры и дамы. Кавалер-юнкер крутит усы и танцует мазурку. Как он быстро опускается на одно колено! Как барышня несется вокруг него!
Фонари маскарадные горят - все в полумасках, у всех дам бутоньерки. И взвивается серпантин вокруг люстр и цветной падает.
"Как быстро пала империя, - думает Ковалев. - Отреклись от нас отцы наши. Я не ругал последнего императора, как ругал отец мой, как ругали почти все оставшиеся в городе штаб-офицеры".
