Степан Злобин - Остров Буян
…Иванка очнулся на берегу возле рыбачьего челна. Вокруг него толпился народ. Матери не было. В руке Иванки остался только ее платок. Иванка взглянул на платок, зажатый в руке, и закричал в тоске и отчаянии:
— Маманя!.. Мама-аня!..
«Трем — блин… одном-му! Трем-блин… одном-му!» — монотонно дребезжали спасомирожские колокола.
Глава шестая
Неделю спустя после гибели матери Иванка пошел к кузнецу в обученье.
Нелегко было ему, особенно в первое время, стоять у жаркого горна, раздувать мехи. Сын кузнеца Якуня уже привык и не боялся огня, с Иванки же ручьями лил пот, и глаза краснели и слезились от жара…
В кузнице некогда было мальчишкам болтать, надо было успевать раздувать горн… Зато во время ужина Якуня давал себе волю потрунить над Иванкой.
— Иванушку надо б сперва к Аленке в подручные, — говорил он, — чтоб у печи за горшками смотрел, глаза бы привыкли к огню, а то жалость глядеть — все стоит и плачет… Аленка, тебе не нужна стряпуха? Слезлива, а страсть расторопна!
Черноглазая Аленка, четырнадцатилетняя сестра Якуни, весело смеялась в ответ на болтовню брата. Иванка же краснел. Перед Аленкой ему хотелось выглядеть таким же молодцом, как подмастерье Мошницына, рослый молодой кузнец Уланка, и Иванка во всем ему подражал. Он старался медленно, истово хлебать жирные щи, как Уланка. Но из этого получалось лишь то, что он прозевывал еду и оставался голодным возле пустой миски…
Когда Иванка приходил по субботам домой, он видел в семье небывалый развал. Сумрачный облик осунувшегося отца, разор и запустенье сторожки тем разительней представлялись ему, что в доме Михаилы, где жил он теперь, все было чинно, уютно и аккуратно: на крашеных полках стройно стояла начищенная посуда, вышитые полавники[83] были расстелены по скамьям, чистая камчатная скатерть[84] лежала на длинном столе, а на стенах висели картинки — «Адам и Ева в раю», «Притча о блудном сыне» и «Зерцало житья человеческого». Занавески по окнам, ярко шитые полотенца, чистые половики, запах хлебного кваса, резная раскрашенная солоница среди стола — все создавало уют и вселяло мир…
Иванка мечтал о том, как однажды, придя домой, все приберет, а на торгу купит картинку, чтобы повесить на стену…
Но каждый раз дома оказывалось все хуже. Однажды Иванка пришел, когда Федя лежал больной, бабка мыла белье на реке, а Груня была голодна и угрюма. Она со слезами кинулась к Иванке и, всхлипывая, стараясь сдержать плач, рассказала о том, что отец не выходит во все дни из кабака. Он пропил все и, приходя домой, самодурит, кричит и даже побил бабку Аришу, требуя денег…
Все мечты о том, чтобы дома прибрать, пошли прахом. Иванка лежал и не спал, пока засинел рассвет.
— Иванка! — среди ночи окликнула Груня.
— Ты что?
— Вздыхаешь всю ночь, как маманя, а я боюсь, — шепнула она.
— Ладно, не стану, — ласково пообещал ей Иванка.
Поутру он вовремя отблаговестил к заутрене и к обедне, и только после обедни в дом ввалился Истома. Его было не узнать: борода поседела и свалялась в грязный комок, волосы были растрепаны и тоже седые. Шапки не стало — верно, он заложил ее в кабаке, как и кафтан. Он был пьян… Услышав его голос, Федюнька залез на печь, а Груня опрометью кинулась хорониться за церковную дверь. Только бабка Ариша осталась сидеть у окошка, штопая проношенные обноски.
Шатаясь, держась за стену, Истома стоял у порога.
— Здоров, сокол! — хрипло воскликнул он, увидя Иванку. — Выгнал тебя кузнец?
— Воскресенье нынче, — ответил Иванка.
— А-а, воскресенье! Ну, значит, и праздник! Вот мы с тобой и выпьем винца. Бабка, встречай гостей!
— Нечем встречать, Истомушка, промотал ты остатнее! Ребята голодные…
— Поклоном низким встречай! — заорал Истома.
— Пьяному и поклон не в честь! — не вставая, проворчала старуха.
— Это я, что ли, пьян? Побируха несчастная, ты кому молвишь?! Кто тебе, вековой кочерге, приют дал?! Я тебя, хрычовку…
Истома схватил от печи ухват, но Иванка вовремя подоспел и легко вырвал его из пьяных неверных рук.
Истома обалдело взглянул на осмелевшего сына. Иванка и сам оторопел от своей дерзости.
— Ты что, волчонок, на отца родного? — медленно и грозно выговорил Истома. — Да я тебя вместе и со старухой…
Иванка замер. Пальцы отца больно впились в ключицы, изо рта его нестерпимо воняло водкой. Иванка молча резко рванул отца за руки. Руки Истомы ослабли и соскользнули.
— Ишь ты, кузнец-то каков, а! — воскликнул звонарь. Его развеселило, что Иванка не поддавался. — Бабка, гляди ты, заступника выходила — отца побьет.
— И то дай бог! — не сдавалась старуха. — Некому тебя бить-то!
— Так что ж, то ты его научаешь? — снова нахмурился Истома.
— Сам ты, батя, меня обучал, чтобы старым да малым быть обороной, — нашелся Иванка.
— Поди ты, а? И то ведь! Учил себе на голову!..
Истома снова развеселился и сел на скамью.
— Ну, старуха, откуда хочешь неси вина, — потребовал он.
Бабка, как бы согласившись, выскользнула из сторожки.
Целый час Истома бранил старуху, что долго ходит, и клял свою несчастную долю. Наконец лег на лавку и захрапел.
2Смолоду немало бродивший по гулянкам и кабакам, дворянин прежде бывшего знатным рода, Петр Тихонович Траханиотов[85] у себя в Касимовском уезде прославился тем, что совсем захудал: из его поместья от нищеты и обид разбрелись крестьяне все до последней семьи, оставив ему лишь пустые разрушенные дворы…
Траханиотов знал, что крестьяне его бежали в переяславскую вотчину боярина Никиты Романова, но его не впускали туда с сыском, и, чтобы поправить свои дела, ему оставалось или выслужиться в ратном деле на царской службе, или поехать в Запорожскую сечь[86], стать казаком и поживиться добычей где-нибудь в землях турецких или в самой Варшаве.
Иногда под хмельную руку он мечтал вместе с холопом:
— Я стану у них атаманом, ты у меня в есаулах[87]… уж тут мы с тобой повоюем!..
И Первушка усмехался про себя, слушая его болтовню, и думал:
«Не по дворянским чинам в казаках атаманство дается. Может, стану я атаманом, а ты у меня будешь коня к водопою водить!»
Но, разумеется, вслух Первой не высказывал этих мыслей.
— Тешишься все, осударь!.. — недоверчиво замечал он. — Когда же то будет?!
— Постой, вот дело одно порешится, — обещал Траханиотов.
И вдруг неожиданно заговорил о другом.
— А что, Первой, не жениться ли нам? — внезапно спросил он, придя под хмельком домой.
— Женись, я тебе не помеха. Ты, стало, раздумал в казаки… — с обидой сказал Первушка.
Траханиотов поглядел на помрачневшего холопа и засмеялся:
— Да ты не бойся: коли женюсь, у нас с тобой все житье иное пойдет — главным приказчиком в вотчине станешь…
— В во-отчине! — нагло передразнил Первушка. — Сытым бы быть, а то вотчина, вишь!
— А ты, холоп, волю взял говорить с господином, — словно впервые заметив это, сказал Траханиотов. — Не поставлю тебя приказчиком: все добро покрадешь, своеволить учнешь… Дворецким[88] тебя оставлю…
— Дворецкими старики бывают, какой я дворецкий! — серьезно сказал Первушка, словно богатая жизнь уже начиналась завтра.
— Ну, станешь… главным конюшим! — пообещал дворянин.
— В Боярскую думу[89] с тобой скакать, от недругов оберегать, — насмешливо подсказал Первушка.
— И то, — спокойно согласился Траханиотов. — Только вперед, чем тебя на такое место поставить, велю я тебя нещадно плетьми стегать, чтобы язык холопий смирить… Пошел спать, грубиян! — неожиданно заключил он.
Через несколько дней Первой убедился в том, что разговор о женитьбе не был пустой болтовней его господина.
Поутру, едва отперли уличные решетки, к Траханиотову прискакал стольник[90] Собакин, его земляк и старый товарищ.
— Петра, вставай! Мать невесту тебе нашла. Уж такую невесту! — орал Собакин над сонным приятелем.
— Ну какую, какую? — бормотал Траханиотов, не в силах очнуться.
— Такую, что ты и во сне не чаял! Такого боярского рода, что станешь ты в первых людях.
— Ну чью, чью? — проснувшись и сев на лавке, спрашивал Траханиотов.
— Узнаешь там чью. Покуда молчок! — таинственно сообщил приятель. — Сбирайся, оденься покраше, да едем…
Стольник недаром торопил своего приятеля, кусок могли вырвать из рук: завидная невеста была двоюродной сестрой боярина Бориса Ивановича Морозова, царевичева дядьки и воспитателя, которая хоть не родилась гораздо казистой, зато брала знатностью рода и близостью ко двору.
Мать стольника Марья Собакина слыла среди московских дворян удачливой свахой и водила знакомства в богатых и знатных домах, где случались женихи или девицы на выданье.
