Анатолий Найман - Каблуков
"Я прочел "Замполита Отелло" и хочу с вами делать свою следующую вещь. Есть у вас что-нибудь в загашнике?" А у меня было кое-что - так, в общих чертах. Твердого только название: "Ниоткуда никуда". С разных сторон какие-то кусочки, коллизии, фигуры, короткие блоки диалогов стекались. Потом однажды даже сплавилось, как в тигельке со вспышкой. Было это перед очередным, рядовым, который нам перед обедом показывали, фильмом, люстру уже погасили, а в это время - три, пять, иногда десять секунд тьмы до первого света на экране - случались у меня быстрые концентрированные видения. Предстоящего кино: такое оно будет или вот такое. И никогда ничего и близкого не оказывалось к тому, что через мгновение начинали показывать. В этот раз привиделось невероятное: та же жизнь, люди, природа, улицы, но нет советской власти, кончилась лет пять назад. Никакой картинки, только состояние, которое, однако, множество картинок в себя включало. Главное, что в реальности я никогда ни на секунду не допускал, что такое может быть, я был уверен, что советская власть навеки, я при ней умру и неизвестно сколько столетий на принадлежащем ей кладбище буду лежать. А тут возникла голубая, прохваченная пятнами багреца неопровержимая стихия ее отсутствия, всё вокруг сметающая, неодолимо подхватывающая и уносящая. Зажегся экран, поехали титры, музыка, кино, и, когда кончилось, только это воспоминание и осталось. Хотя и вместе с памятью о том, что заключались в нем, в видении, и действие, и драма, и характеры.
Вот уж что Калите никак не могло подойти. Однако вы спрашиваете, мы отвечаем. Угощать, говорю, еще нечем, блюда нет и в помине, но главные ингредиенты вроде закуплены. Это я чтобы вам, как автору "Буфетчицы", было понятно. Значит так: Сталин умирает, и один из нас - вы с какого года? я так и думал, что мы ровесники, - начинает в свои шестнадцать-восемнадцать лет жить. Точнее, одна. Пусть ее зовут Таня... И вдруг Калита говорит: "Таня танцует танго". Ни с того, ни с сего. Сказал, разлыбился, тут же собрался: "Продолжайте". Однако с легкого и чуть снисходительного тона меня сбил. Потому что мы наших сокровенных танг кинопрокату, понятно, не отдаем, но что за Таней, подпирая, если начнет падать, держится Тоня, что они, так сказать, одну тень отбрасывают, это в виду имелось, и почему бы нет?
Может, танцует, может, не танцует - увидим, вглядевшись в кадр. А пока: явилась ниоткуда, из детского дома, работает трамвайной кондукторшей, живет в общежитии при депо, учится в транспортном техникуме. Мы с вами зафиксированы корневой сетью потомственного происхождения. Сами мы уже никто - вне устойчивых социальных категорий, вне истории, вне места. Однако чисто физиологически, составом тканей соединены с теми, кто еще принадлежал классу, государству, эпохе. Последние. Вы в этом плане вообще эталон, но даже и я, Каблуков Николай Сергеевич, тяну свою кровь от, предположим, крестьян, вполне определенных, занимавшихся, положим, сапожным делом. Или, пускай, от мещан, от интеллигентов, писавших в газеты, не говоря уже, от дворян. А она - ни от кого. Родители пропали, благо, возможностей хватало, в родню никто не напрашивается. Открывшаяся свобода - но ей сравнивать не с чем, она только начинает, она несвободы не осознавала. Политическая оттепель - но опять-таки: для нее это норма, ее время, оно и должно быть такое. Ясное дело, жить трудно, зарплата мизерная, войлочные ботинки промокают, в резиновых ботиках мерзнешь, комплексный обед в рабочей столовке. Однако все это не в ведении времени, это уже мироустройство, несправедливость в нем заложена. Ну так что ж, можно противостоять, можно искать справедливости.
И она попадает в наш круг. Парень - вы, я, кто-то из ваших или моих хороших знакомых, какой-нибудь Валерий, Феликс, Илья - говорит ей в трамвае: "Вы что сегодня вечером делаете?" И пусть не сегодня, а через три дня она ему звонит, и он приводит ее в нашу компанию. Ее клеят, обольщают, но не в этом драма. С этим у нее есть приобретенные в детдомовской жизни навыки справиться. Тот же Валерий не обязательно только ходок и ничего больше, чем-то она задевает его не как вообще чувиха, а как именно она, Таня. В других тоже появляется к ней интерес, влечение, сочувствие - потому что она совсем уж из иных сфер; потому что такая автономная по натуре; потому что такой судьбы. Но даже в этот, наименее конфликтый, наиболее счастливый период развития ее взаимоотношений с остальными та глубиннная непричастность, отчужденность от всех, неприкаянность, та свобода от миропорядка, которая входит в ее душевный состав, видна всякому, кто наблюдает происходящее со стороны - в нашем случае, зрителю фильма. Как нерастворимый осадок в стакане с прозрачной водой. Драма выступает на поверхность, когда паутина связей и условностей, не замечаемая в компании потому, что они органичны и привычны, падает на эту кондукторшу без корней и прошлого, как прутья железной клетки... "И она расшибается об них, как сумасшедшая ласточка", - с силой произнес Калита.
"Я с детства хочу это снять. Не историю твою, а эту ласточку. У нас есть дача на Николиной горе, а есть еще дом под Владимиром. Это бывшее наше имение. Отцу разрешили: купил, отремонтировал, очень гордится, хотя никому не рассказывает. Колонны, парк, аллеи - помещичья усадьба. Однажды мальчиком я там шел к реке, там Клязьма. Пойменный луг, через него дорога. Очень теплый неподвижный день, ровное серое небо, ближе к вечеру. И вдруг налетает десятка два ласточек и давай вдоль дороги метаться. От меня, ко мне, от меня, ко мне - на высоте моей головы. Беззвучно, бесшумно. С открытыми клювиками. Что-то немножко мистическое. И одна, на полной скорости, мне в грудь - так что я закричал. От неожиданности, от страха, от боли, от крови над соском. На твой сценарий накладывается без швов, и теперь я это сниму".
Я посмотрел на него внимательно и сказал: "Мой сценарий называется "Ниоткуда никуда". Девушка ниоткуда возникает, никуда исчезает. История про это, а не про гибель". Мы уже давно шептались, потому что шел фильм. "Учительница" Марка Донского. Вдруг Калита с грохотом встал, потянул меня и произнес в голос: "В чем дело? Почему мы должны смотреть это отвратительное произведение важнейшего из искусств?" Про "важнейшее" было написано золотом над всеми экранами страны. Через неделю я уже знал, что это фирменный стиль Калиты: и издевка, и не придраться. Мы вышли в фойе. ""Ниоткуда никуда" остается для своих, - сказал он. - Для министерства - "Ласточка". Бытовой опус на грани фола. Они уже приучились такое хавать. Для народа диссидентская правда на грани Хроники текущих событий. Для Канн экзистенциальный хеппенинг. Вещь делаем под запрет. Чтобы заперли в сейф и угрожали смыть пленку. От полгода до года. Идеальный срок для промоушн. Бесплатно, всё за их счет".
Не хотелось, но пришлось выговорить: "Я не на принцип иду, но или "Ниоткуда никуда", или никак. Про ласточку мне неинтересно. Заедающий быт, правда жизни, пограничная ситуация - неинтересно. Найди, кому интересно. У нас, - я показал на дверь в зал, - есть такие, скажи - и познакомлю". "Ты как это себе представляешь: я прихожу на "Мосфильм" и говорю: дайте деньги на самоанализ Каблукова?" "Я тебя не просил". "Каблуков, ты что, не понимаешь - это я тебя прошу".
XVIII
Элик Соколов был полной противоположностью Калиты. Само имя за себя говорило: настоящее - Илья, представлялся всегда - Элик. Позиция человека, демонстративно тушующегося, манера себя вести предупредительная; тон мягкий, подчеркивающий, что он мягкий; в общении - имитация легкой придурочности; социальные и прочие достижения около нуля; амбициозности на вид никакой. Родился в Шанхае, мать давала уроки музыки, отец - слесарь, может быть, единственный с такой специальностью в русской эмиграции. После войны вместе с большинством репатриировались, по шажку, по километрику стали продвигаться к европейской части Союза - кого докуда пускали. Их край оказался Новосибирск, отец получил работу в Академгородке: младших, старших, высших, самых высших научных сотрудников было пруд пруди, слесаря - на вес золота. Городок, правда, существовал еще только как проект, но строительство, все понимали, - дело ближайшего времени. Приехали набравшиеся страху, а непуганые. Точнее, не до конца. Ламповый приемник "Филипс", проделавший, как преданный одноглазый пес, тот же, что хозяева, трудный путь, постоянно был настроен на Би-би-си, "Голос Америки" и - самое зубодробительное - радио "Либерти": местные глушилки работали кое-как, больше пропускали, чем забивали. Слушали открыто, как Москву.
С четвертого-пятого класса просиживал вечера в библиотеке, читал все подряд. Приходили журналы из-за Занавеса: помимо научных, "Тайм", "Лайф", "Вог", "Харперс Базаар", такого типа. Перед тем, как уйти в спецхран, неделю лежали в общем зале. Западная, но Сибирь, свои порядки. Английский он знал с детства наравне с русским, по-французски, по-итальянски, по-немецки, "пальчиком водя", со словарем выучился за два года не только пробегать тексты - для тринадцати- четырнадцатилетнего еще полунепонятные, но полууже и понятные, - а и лопотать. Среди "шанхайцев", осевших в городе, люди с языками были нормой, Элика натаскивали как своего, с нежной памятью о его китайском младенчестве, в свое удовольствие. Они вообще держались, как такой особый народ - шанхайцы: впоследствии Каблукова ни с того, ни с сего сводило с ними в Москве, в Сан-Франциско, в Риге. Язык, который им в данную минуту предлагали, был всего лишь как принятая в данном месте форма одежды, вся же целиком жизнь речи заключалась в интонации, интонация - в заведомой расположенности к собеседнику, расположенность - в этой самой памяти, непременно нежной, о своем прошлом, которого собеседник, как правило, был лишен. Узнай Каблуков Элика после встреч с ними, вполне вероятно, что он объяснил бы себе его стиль и образ простой принадлежностью племени, но тогда Элик был один, вне окружения.
