Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Ещё потом сообразил, что если он их видит из угла, то и они каждый уже видят его в углу. <…>
А случилось иначе: они не видели. Верней, они были, наверное, заворожены своим собственным страшным видом, вряд ли они имели привычку к большим зеркалам. И еще было яркое солнце в окна. <…>
Удалились – Кутепов перекрестился. Это было то, что называется простое Божье чудо. Бог просто отвёл им глаза» (180).
17
Депутаты Учредительного собрания от кадетской партии Фёдор Фёдорович Кокошкин и Андрей Иванович Шингарёв будут беззаконно арестованы большевиками. Зверски убиты в больнице, где содержались после ареста, ворвавшимися туда пьяными матросами.
18
Здесь, однако, не обойтись без оговорок. Варсонофьев обрел мудрость после того, как прошел сквозь революционные искушения, «начинал с ними со всеми – с Петрункевичем, Шаховским, Вернадским. <…> Да всего десять лет назад Варсонофьев был в их крикливой, мелочной толпе, с Родичевым, Винавером, Милюковым. Вполне искренно был горячим депутатом Второй Думы – и ещё не усумнялся в жаре борьбы» (О-16: 73).
Что же до Андозерской, то, чувствуя к революции лишь презрительную ненависть, она почему-то верит, «что именно этот гибельный ход, передвижка, перестановка всего сущего, – именно этот ход и принесёт ей Георгия. Сами события в нарастающем хаосе – соединят их. Прочно, и без борьбы» (619). И кажется, ошибается. Свести-то революция может кого угодно, да вот счастье не при всякой горячо желанной встрече обретается. Не только для того, чтобы умиротворить Алину, Воротынцев сорвался из Петрограда в Москву (35); не было у него полной радости при втором соединении с Ольдой. Прочитав по возвращении домой «разрывное» письмо Алины, Воротынцев рефлектирует:
«Если бы сейчас Ольда была в Москве – ринулся бы к ней?
Ох, нет.
Что-то с Ольдой – не так…»
Было бы «так» – не послал бы записку к Калисе (95), не пошел бы к ней – уже зная зачем – ужинать (126).
19
Выстраивая треугольник Ленартович – Ликоня – Польщиков, Солженицын переосмысливает сюжет о юноше, идущем в революцию, дабы отмстить за поруганную представителем «старого мира» красоту (так в «Докторе Живаго» поступает Антипов, ставший Стрельниковым). Автор «Красного Колеса» радикально меняет акценты: Ликоня не соблазнена Польщиковым, но всей душой его любит; Ленартович сполна отдается революции независимо от чувства к Ликоне, и до ее «грехопадения»; Польщиков обрисован с симпатией, хотя, скорее всего, ему не удастся защитить Ликоню от ворвавшегося в мир зла. Стать «новым Мининым», то есть спасителем России, ему точно не удастся. Поэтому звучащий в финале польщиковской главы вопрос: «Да не упущено ли уже, православные?..» (648) – оказывается «двупланным». Сквозь его конкретный экономический смысл (который очень скоро станет политическим) просвечивает смысл «романный»: достоин ли гордый и удачливый волжанин такой всепоглощающей страсти? Не упустит ли он за крупными, привычными и новыми, принесенными революцией, хозяйскими делами свою любовь? На что своим отъездом он обрекает Ликоню? В Четвёртом Узле Польщиков и его «Зоренька» отодвинуты на периферию повествования, но не исчезают, а письмо Ликони возлюбленному полнится неподдельной болью:
«Что же с нами будет? В этих бурях я боюсь и совсем потерять к вам последнюю ниточку.
Ой, не кончится это все добром. Это – худо кончится…» (А-17:162).
В письме Ликони ее беда сливается с бедой общей – «не кончится добром» как ее истаивающая связь с Польщиковым, так и все, что творится кругом.
20
Здесь невозможно обсуждать сложный, весьма болезненный и породивший великое множество противоречащих друг другу концепций вопрос о том, какую роль в русской истории (в том числе новейшей) сыграл географический фактор – пространственная огромность и неисчислимые природные богатства нашей страны.
