Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи
Гриша привез из деревни свои индийские коробочки и совал их всем под нос:
– Ты посмотри, что я ей накупил! Ведь хороши, а? Петр Михайлович все молчал. Сидел и растерянно молчал.
Смотрел то на офицеров, то на свою Надю.
Молчал и Леля в уголку. Притаилась. Смотрит и она.
Петр Михайлович еще не опомнился. Ему даже начинает казаться, что он давно, не с сегодняшнего утра, а с самого приезда Гриши, не успел опомниться. Опять смотрит на Гришу, юркого, – и здесь он не кажется ему странным, странно изменившимся, подменным Гришей, как в деревне: просто это совсем не Гриша, а такой же чужой, дикий, далекий офицер, как Володин и Рюмин. Гриша в этой комнате, с ними, – дома, он вошел к ним – и вдруг точно жить стал с ними. Влился в них. И Надя… Вон она сидит, с медалью на груди, с тихим, темным лицом. И ничего это лицо не выражает. Точно неумело вырезанное из дерева. И она с ними, ихняя. Петр Михайлович знает, что это его дочь Надя, но не чувствует ничего к деревянной сестре милосердия, не верит, что это Надя.
Зачем он и Леля здесь, с ними? Да, вот это ярко понялось: они с Лелей – двое чужих в комнате, а те – свои, все. Впрочем, не мысли это еще были у Петра Михайловича, а только тягостные, недоуменные чувства.
На Лелю никто не обращал внимания. Да и о Петре Михайловиче – вспоминали и тотчас же забывали. Он стал усиленно хлопотать с чаем, разливал, угощал. Надя не двигалась.
– Газету-то нашу! Газету-то! Ведь я привез! – закричал Рюмин и судорожно начал вытаскивать из чемодана Володина серые листы.
– На старых афишах и на лавочной бумаге печатали. Собственная наша артурская литература!
Володин самодовольно охнул. Гриша бросился вперед.
– Это в этом нумере стихи-то мои? Нет, Залесский – вот свинья! Помнишь мою с ним историю?
– Еще бы! Да он бы не выпутался. Благо в тот же вечер его осколком хватило, кончено. Ведь как врал!
– Обезьянку тогда убили, – сказала вдруг Надя голосом таким же деревянным, как и ее лицо.
Гриша закричал.
– Да вы рассмотрите хорошенько, чего я в Индии Ольге Петровне накупил! Нарочно выбирал! Она блондинка. Для невесты говорю, блондинки.
Петр Михайлович вздрогнул. Какая Ольга Петровна? С Ольгой Львовной он, что ли, Маничку смешал? И какая она блондинка?
Рассматривали коробочки, Петр Михайлович сказал:
– Гриша, ты путаешь: ведь твою невесту зовут Марья Петровна. И разве ты уж был женихом в Индии?..
Гриша рассеянно обернулся.
– А! Да. Верно. Марья Петровна. Рюмка, слушай, я тебя познакомлю. Ужасно мила! И притом курсистка петербургская.
Опять! Какая же Маничка курсистка? Но Петр Михайлович уже не возражал.
– Что? Курсистка? – захохотал Рюмин. – Ладно. А я на фельдшерице женюсь. Я быстро.
Впутался Володин.
– Что такое? Друзья,
Могила хладная
(Поверьте, так!),
Могила жадная –
Законный брак!
Нет, я больше дам люблю! Жизнь моя – танцы, стихи… Помнишь, я тебе говорил, Гриша, под вечер, за рвом?.. Еще Видальского тогда после разорвало…
– Обезьянку тогда убило, – сказала опять Надя, ни к кому не обращаясь.
Леля с усилием, точно пытаясь выйти из заколдованного круга, в котором была заперта, спросила сестру:
– Про какую ты обезьянку, Надя?
Надя не ответила. Ответил Рюмин, дергаясь, небрежно:
– А там была… Китайчата принесли. Жила у нас. А потом ихняя главная велела вынести наружу. Ну ее и ухлопали, конечно. Тогда с ней человек шесть повалило, кроме китайчонка.
Стали вдруг вспоминать наперебой, кого когда убивало. Спорили. Смеялись, раскрывая рты, припоминая разнообразные случаи. Не было важных и неважных – все одинаково ценны.
Собственно о войне – совсем не говорили. Война была тем, что есть и без чего ничего нет. Война – просто воздух, которым дышишь. А кусочек земли, где они прожили все вместе, – в войне, как в воздухе, – отдельный мир, особая планета, своя. Она, наконец, погибла. Погибли, естественно, и жители ее. Теперь, случайно перенесенные в чуждую вселенную, они, как сошедшиеся призраки, вспомнили жадно о днях жизни.
– Да, сколько вы перенесли! – сказал Петр Михайлович, усиливаясь сказать что-нибудь. – Сколько смертей!
Жители погибшей планеты даже не услышали. Продолжали о своем, вспоминали, смеялись, сердились.
Петр Михайлович снова завел:
– А у нас-то, пока вы взаперти сидели, тоже чего-чего не было! Да. И вот, наконец, Цусима эта. Ужасно!
Но жители опять не услышали. Что им до других миров? И Цусима была вне их планеты.
Как будто обращаясь к Петру Михайловичу, а в сущности так себе, говорил одноногий Володин:
– Главное – «наш» этот, Стессель; такой, что лучше уж, Бог с ним, не говорить. Вот Кондратенко – другое дело. Я просто привязан к нему душевно. Нас вместе и свалило. Вся штука в том, что меня боком, снизу, а его, должно быть, прямо. Я сгоряча не разобрал, думаю – ну, обоим ганц капут. Тэк-с… Черти, право! резали два раза, приросло-таки сухожилие! Боли – японцу не пожелаю. Хоть бы уж оттяпали за один раз, что нужно! Нет, Кондратенко – вот это человек! Помните, сестра, историю с молоком?
Все помнили историю с молоком. Да и с апельсинами. Да и с японским шпиончиком.
Смеялись, продекламировали стихи какие-то, пропели дуэт – Гриша с Рюминым. Надя улыбнулась, все так же деревянно. Да и все, когда смеялись, – смеялись не смешно и не смешному, Гриша вертел головой, Рюмин дергался, будто оглядывался. Будто привычно ждал, что сейчас рядом грохнет, кто-нибудь охнет, кого-нибудь унесут, – и так оно и быть должно, не иначе. Надя застыла именно в готовности: может быть, сейчас помогать идти нужно, а может быть – только обезьянку и китайчонка, – тогда не нужно.
– Черт! – крикнул вдруг Гриша. – А я, пожалуй, и не женюсь! Какая там курсистка, где тут возиться! Хочешь, возьми ее, Володин?
– Отстань, я шприц ищу! Сестра, помогите же! Ну ее совсем!
Петр Михайлович не знал, что следует сделать: засмеяться, как шутке? Или строго удивиться? Что это Гриша? Ведь нельзя же все-таки этим шутить. Или можно? Ведь надо же… Или не надо? Ничего уже окончательно не понимал Петр Михайлович и, понемногу заражаясь, сам стал дергаться и оглядываться.
– Я, может, вот на сестре женюсь, – сказал Володин. – Нам дадут всем громадную пенсию, ну и на лечение… Вот будет славно, поедем куда-нибудь вместе, ежели все слава Богу, – идет?
Все согласились. Так, вероятно, сговаривались они сойтись где-нибудь вечером, в одном из жилищ их планеты, – ежели до вечера не убьют. Каждого ведь до вечера двадцать раз убить могут.
Дергаясь и оглядываясь, уже веря, что может, неизвестно откуда и зачем – громыхнуть, а он сам сейчас умрет, – Петр Михайлович сделал все-таки попытку, последнюю; сказал обыкновенным голосом:
– Да… Вам всем теперь отдохнуть надо. Успокоиться… Ну, войдете в колею… Привыкните…
Захохотали. Привыкнуть! К чему еще привыкать? Уж, кажется, ко всему привыкчи. Вот именно – привыкли!
– Помнишь стихи твои, Володин? – закричал Гриша.
– Какие? «Мечтою нежной, как вуаль»?
– Да к дьяволу вуаль! Нет, куплеты помнишь – «Нет возврата никому»?
– А-а! Забыл. Стойте, это не мои: это Видальского.
– Его с обезьянкой в один день прикончило, – сказала Надя.
– Верно, Видальского! Кто помнит?
– Я помню, – сказал Рюмин. – Это с музыкой хорошо выходит. Ну да и так…
Он стал в позу и, дергаясь боком и оглядываясь, продекламировал:
Знаем, знаем, нет возврата,
Нет возврата никому.
Пуля, штык или граната –
Мы привыкли ко всему.
Мы живем семьею тесной,
Ото всех отделены.
Ничего нам неизвестно,
Жизнь и смерть для нас равны.
Дни и числа позабыли,
Нет возврата ничему.
Лягу я ли, ляжешь ты ли –
Мы готовы ко всему!
Остальные хором, уже как песню, подхватили:
Лягу я ли, ляжешь ты ли –
Мы готовы ко всему!
– Знаете, я с вами поеду! – взвизгнул вдруг Гриша восторженно. – Что мне здесь, в самом деле? Я лучше там женюсь!
Вспомнил про Петра Михайловича.
– Папа, мне необходимо с ними. Они послезавтра – и я послезавтра.
– Куда же? – пролепетал Петр Михайлович. – Да как же это?
– А вот еду и кончено! Рюмка, хочешь, по улице пробежимся? Душно мне.
– Идите, – простонал Володин. – У меня боли. Сестра, где шприц? Ох, черти, не дорезали…
И вдруг все сразу, мгновенно, замолкли, замерли, окаменели. Вздрогнули привычным ожиданием – и притаились… Замер с ними и Петр Михайлович, хотя не понял, в чем дело, что случилось.
Потом опомнился.
– Да это… колеса по камням прогрохотали близко, – сказал он. – Это просто, я думаю, омнибус во двор въехал.
