Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи
– …Забываем, да, забываем, что они все перенесли. К нему нельзя наших требований предъявлять. Он еще в колею не вошел. Нам его рассказы даже и те непонятны. Я очень рад, что он женится. Маничка – славная девушка, простая…
Леля не слышит, что отвечает тетка. Кажется, что-то печальное и неуверенное. Петр Михайлович опять говорит, опять то же самое, но и в его голосе нет никакой уверенности, а только недоумевающая робость.
IIIНа другой день получили известие, что пароход, на котором едет Надя, будет в Одессе раньше недели. Гриша страшно обрадовался.
– Кто-то там? – вертелся он взволнованно. – Ну Володин, ему ногу оторвало, да он выжил, Рюмка, наверно, – это уж я знаю, да еще, может, из наших есть… Вот увидишь, Лелька, какие ребята славные… Вспомним с ними…
Совсем оживился Гриша. Ехать в Одессу решили вместе, Петр Михайлович, Леля и Гриша. Надя сопровождала партию раненых в Петербург, домой ехать теперь не могла, Петр Михайлович и Леля проведут с ней только несколько дней в Одессе.
Через минуту Гриша перерешил.
– Нет, вы когда-то еще соберетесь, я вперед поеду! Комнаты в гостинице присмотрю, чтобы всем вместе. Послезавтра поеду.
Петр Михайлович не знал, что сказать. Леля осмелела.
– А как же с невестой, Гриша, уж не увидишься? Ты вчера говорил…
– С невестой? Да…
Он точно вспомнил сразу.
– Ах, да! Папа, они все сегодня к нам приедут. Тут и обручимся… Удивительно мила!
Но Петр Михайлович так растерялся, что даже рассердился. Какое обручение? Да разве так делают? Да почему он толком ничего не рассказал? Кто приедет? На что это похоже?
Гриша не смутился. Объявил, что обещали приехать все, кто был на вчерашнем пикнике, что его уже вчера поздравляли женихом, а что если Петр Михайлович против официального обручения, то можно и так, просто. Не все ли равно?
Гости, действительно, приехали. Марья Петровна, невеста, приехала с матерью, что было необыкновенно и указывало на события. Дело считалось сделанным. Петр Михайлович так и принял его, хотя с несколько суетливым и растерянным видом.
Гриша целовал ручки у невесты, без умолку болтал о Володине и Рюмине, тут же съезжал на Индию, потом опять о том, кого встретит в Одессе.
– Так, значит, вы в Одессу? Надолго?
– Да, да, в Одессу… Я скоро… Я уж послезавтра… И вдруг задумался и не слышал, что ему говорили. После обеда молодежь пошла гулять. Было сухо и душно, темнело быстро, издали надвигалась гроза.
Леля отстала с Марьей Петровной от компании. Гриша ушел вперед. Он совершенно так же, как и прежде, когда не был женихом, ухаживал за всеми барышнями. Сегодня смеялся и шутил с красивой Ольгой Львовной.
Леля, молча волнуясь, сама не зная отчего, шла рядом с Маничкой. Маничка тоже молчала, тихая, в прозрачной кофточке, со скрученными на затылке темными волосами.
Она была старше Лели года на три-четыре, но Леля относилась к ней, как к ровне и даже немного покровительственно.
Невыносимо стало молчать.
– Маничка, – сказала Леля. – Скажите мне, ьы очень любите Гришу?
Вопрос был неумелый, грубый какой-то. Но Маничка этого не заметила. Вспыхнула только и прошептала:
– Я не позволяла себе… Я ведь не знала… Не могла ожидать…
Леля задумчиво кивнула головой.
– Да, это так неожиданно. Давно ли он здесь? Неожиданно… Мы все рады, – прибавила она осторожно.
– Я ужасно в него влюблена, – заговорила Маничка, торопливо и простодушно. – Он такой особенный. Только – Леля, милая! Я вам хотела сказать… хотела спросить… Знаете, он и простой, кажется, и милый… а я его как-то не понимаю… И даже как-то боюсь…
Леля поглядела на нее мрачно.
– Вы не думайте, – смутилась Маничка, – я люблю ужасно, только я не могу еще проникнуть, уловить… И он иногда так странно говорит, рассказывает, я не знаю, о чем… Мне иногда страшно… Ах, Леля, он такой хороший, и он столько страдал. Хочется сказать ему, утешить его, а боюсь…
– Он не горюет, что ж утешать, – все так же мрачно произнесла Леля.
Маничка не поняла ее. Впрочем, Леля и сама не понимала, откуда у нее вдруг – злоба на Гришу. Должно быть, от злобы на себя, на свое недоумение. Вспомнила, как ждала «героя»… Однако, ведь он герой. И чем он плох? Но есть в нем жалкое и страшное, и такое чужое, такое навеки его от Лели, от папы, от этого сада, от пруда, и от Манички отделяющее, точно он пришел из другого мира.
– Гроза будет, пойдемте домой, – сказала Леля.
Они повернули. Давно уже погромыхивало, а теперь тучи, темные, черные в сумерках, со всех сторон сразу сплывающиеся, рокотали непрерывно, тяжко и глухо, точно все небо рычало, ворчало и медленно поворачивалось. Молнии были еще редки, но гром, длинный, гулкий, ни на секунду не затихал.
За Лелей и Маничкой, вдали, были слышны голоса возвращающейся компании.
Чьи-то быстрые шаги вдруг настигли их. Леля обернулась. Это был Гриша, один. Неяркий свет молнии показал вдруг его смуглую голову, без фуражки, с черной повязкой, и бледное лицо, странное, окаменевшее.
– Гриша! Ты нас искал? – окликнула его Леля, невольно ускоряя шаг, потому что он уже обогнал их и не остановился.
– Гриша! Куда же ты? – закричала она опять и, догнав, схватила за китель. Гриша неожиданно, резко вырвался и опять пошел.
Она, сама не зная почему, пробормотала:
– Гроза ведь далеко еще…
Он обернулся, что-то крикнул ей и быстро ушел.
– Что? Что он сказал? Вы слышали? – тревожась спрашивала она Маничку. – Сказал: «неприятно»? Что неприятно?
– Я не знаю… Кажется «нет, неприятно»… Или «необыкновенно приятно»… Не знаю. Отчего вы с ним о грозе? Разве он боится грозы?
– Отчего боится?
Они перестали понимать друг друга. Заспешили. Канонада усиливалась, небо совсем почернело, толпились, сдвигались и сталкивались тучи.
У самого дома Лелю и Маничку нагнали гости.
– Куда это Григорий Петрович убежал? – весело спрашивала красивая Ольга Львовна. – Вдруг замолчал, повернулся и ушел. Мы думали, он с вами.
Среди ровного рокота, внезапно, кусок неба точно разорвался огнем и грохотом; земля ухнула в ответ, и далеко и жидко побежали раскаты.
Барышни с веселым визгом спешили в дом.
– Это ведь гроза, только гроза, – думала Леля, поднимаясь по ступенькам террасы. – Где Гриша? Неужели он боится грозы? Или – что?..
IVГриша хорошо сделал, поторопившись в Одессу: когда приехал Петр Михайлович и Леля в условленную, очень хорошую, одесскую гостиницу, – им сказали, что пароход прибыл накануне вечером, что комнаты им готовы, и несколько офицеров с сестрами остановились тут же.
У Петра Михайловича ноги подкосились от ожидания: сейчас он увидит Надю…
Но той цельной, горячей радости, которая осветляла его душу, когда он ждал Гришу, – не было. Уже боялся чего-то Петр Михайлович, а чего – и сам не знал.
Встретились. Целовались, обнимались, – наскоро: тут же, в номере Нади, просторном, лежал молоденький офицер Володин, с ампутированной ногой. Он был еще совсем болен. Надя ходила за ним, его и везла в Петербург. Тут оказался и Гриша, и еще какой-то офицер, долговязый, сидел у окна. Раненый или не раненый – не разберешь; веселый, только все время он дергался и оглядывался. Нет-нет – без всякой причины дернется и оглянется.
Надю Петр Михайлович сначала не узнал совершенно и окончательно. Потом вспомнил, что в этом платье и косынке белой он ее никогда не видал.
«От косынки лицо у нее темное, – подумал он. – И загорела на море».
Вглядывалась и Леля в сестру, молча, широко открытыми глазами. Тоже не узнавала. Тихая она какая, тихая…
Поговорить ни о чем не успели, где тут? А потом началась настоящая суетня. День целый протолкаться нельзя было в номере. Какие-то люди, какие-то дамы приходили, знакомые и незнакомые, с цветами, с приветствиями. Тут же шмыгал Гриша в своей черной повязке. Володин то ложился, то, охая, ковылял по комнате на костылях. Рюмин расшаркивался вбок: дергался, оглядывался и мигал одним глазом.
К вечеру, наконец, улеглось. Подали в номер чай. За окном, выходившим на внутренний двор гостиницы, стояла темная, теплая южная ночь; но окно было полупритворено – Володин боялся невралгии.
– Петр Михайлович! – кричал Рюмин и однообразно вертел белесыми глазами. – А ведь Гриша-то у нас молодцом! Дыра в голове, а сам хорош! Мы, знаете, с ним раз говорили о женитьбе…
– Ну, помню, ты все врал, – отозвался с кушетки одноногий Володин. – Молчи уж! Знаете, Петр Михайлович, вы сядьте поближе. Я вам сам буду рассказывать. Черти, резали меня, да не в ту сторону. Болит, сил нет. Если б не морфий – хоть умирай. Сестра!
Гриша привез из деревни свои индийские коробочки и совал их всем под нос:
– Ты посмотри, что я ей накупил! Ведь хороши, а? Петр Михайлович все молчал. Сидел и растерянно молчал.
