Иван Панькин - Начало одной жизни
- Юный дрессировщик Иван Остужев!
Гремит музыка. Открывается занавес, и сквозь шпалеры униформы я с группой зверей выхожу на манеж. Нового на манеже я, конечно, ничего не делал.
Но на этот раз я был один со зверями. И они слушались меня!
Вот я вызываю слона Макса и говорю ему:
- Ты видишь, какая грязь кругом? Ну-ка, наведи здесь чистоту.
Макс берет хоботом щетку и так добросовестно начинает подметать барьер, что трещит ручка у щетки, того и гляди обломится.
Осла Петрика я спросил:
- Ты умеешь читать?
- Й-я?
- Конечно, ты, - говорю я. - Читай.
Осел неохотно садится за парту, мордой перелистывает страницы книги и опять тянет:
- Й-я...
Публика смеется...
Когда я вернулся за кулисы, Семен Иванович обнял меня и заплакал.
Трудно ему было расставаться со мной, но и мне нелегко. Если бы я не был тутурком, я бы тоже заплакал, но что же сделаешь, нельзя мне. Я стоял возле него и лишь украдкой вытирал слезы.
Недели через две после моего самостоятельного выступления Семен Иванович уехал, берейтором теперь стал бывший рабочий дядя Алеша, хлопотливый мужчина с седеющей головой.
Как-то у нас заболел коверный клоун. В цирке без него сразу стало скучно. Пытался его заменить молодой акробат, но из этого ничего не вышло, директору пришлось вызывать другого.
Вскоре в цирке появился маленький, щуплый человек в просторной одежде. Когда он шел, все время держал голову вверх, словно хотел выпорхнуть из своей широкой одежды. Это у него выходило так забавно, что, глядя на него, все невольно улыбались, а я при виде его не мог удержаться от смеха. А щуплый человек, видя, что над ним смеются, зеленел и бросал на смеющегося уничтожающий взгляд. Этот человек и был новым коверным клоуном.
Однажды за кулисами ко мне подошла девочка:
- Мальчик, над папой можно смеяться, только когда он работает на манеже.
Я покраснел. Девочка, заметив это, сказала:
- Ну ничего, не смущайся, ты же не знал, что папа не любит, когда над ним смеются... Правда ведь? - настойчиво спрашивала она.
- Я больше не буду смеяться,
- Вот и хорошо, - обрадовалась девочка. - Как тебя звать?
- Ваняткой.
- А меня зовут Люсей. Давай посидим, - предложила она.
Мне не хотелось сидеть с девочкой - чего доброго, увидит меня Строганов рядом с ней, еще просмеет, - но, оглядевшись и не заметив никого из знакомых, присел. Только успел я сесть, Строганов тут как тут.
- А, друзья, уже успели познакомиться? - сказал он. - Это хорошо, дружите, нам вместе долго придется работать.
И мы с Люсей действительно с того дня стали друзьями. Я начал ходить к ним на квартиру, где меня всегда радушно встречал чудной Люсин отец. Он оказался очень хорошим, обязательно угощал меня чем-нибудь, расспрашивал о моей жизни и говорил:
- Ничего, ничего, все будет хорошо. Вырастешь, станешь замечательным артистом.
Люсина мать, худая, как астраханская селедка, мне не прнравилась. Когда бы я ни появился у них, она всегда ворчала.
- Ты, Ванятка, не обращай на нее внимания, - говорила Люся.
Правда, потом я уж привык и действительно не стал обращать на нее внимания, только мне было жаль Люсю, когда мать своей руганью доводила ее до слез. Я старался тогда скорее уйти от них. Люся не задерживала меня. Подавая с вешалки мне кепку, она говорила:
- Эх, мачеха!
Жизнь Люси мне казалась похожей на страшную сказку, услышанную мною еще в деревне от бабушки.
Злая мачеха, стараясь сжить со свету маленькую неродную дочку, по ночам превращалась в паука и пила из падчерицы кровь. Но девочка очень любила жизнь, и за эту любовь каждое утро жизнь вливала в ее жилы свежую кровь, отчего девочка становилась сильнее и краше.
Дома Люся походила на чахлый росток из темного, холодного подполья, а в цирке, когда с отцом выходила на арену, она сразу будто распускалась цветком.
Петр Петрович Кравцов, отец Люси, работал и музыкальным клоуном. Когда над ареной зажигались огни, шталмейстер первым называл его фамилию. Петр Петрович выходил в широком, как у буффонадных клоунов, костюме, садился за маленькое пианино, стоявшее посередине манежа, нажимал на клавиши, и пианино начинало петь приятным девичьим голосом. Потом из инструмента выскакивала белокурая девочка в розовом платьице и вместе с клоуном начинала играть на разных инструментах. Они играли на всем: и на бутылках, и на горшках, даже на поленьях.
После этого номера Петр Петрович являлся уже на манеж как коверный клоун.
У Кравцовых я тоже научился играть на маленькой восьмиугольной гармошке - концертино. Строганов, заметив мои способности к музыке, приобрел такой инструмент, и я стал с ним выступать на арене во время пляски медвежат. Впоследствии это концертино было моим кормильцем, под него вместо медвежат плясала беспризорная детвора.
Однажды Строганов попросил Кравцова понаблюдать за моей работой на арене. Кравцов, простояв до последнего моего поклона, вышел за кулисы и сказал:
- Мое мнение такое: номер хороший, но он еще мальчик, а работает с таким серьезным номером. Мне кажется, публика его принимает не за артиста, а за попугая.
- Я согласен, - сказал Строганов, - но пока другого ничего придумать не могу.
- Давайте вместе подумаем, - предложил Кравцов.
Строганов подал ему руку.
И вот решили они поставить детскую пантомиму: "Сказку об Иванушке и его сестричке Аленушке".
Иванушку должен играть я, Аленушку - Люся, деда - Петр Петрович, а роль бабы-яги - Люсина мачеха.
Первые репетиции были неинтересными. Строганов выводил нас на манеж и говорил:
- Представьте, что сейчас вы идете по дремучему лесу, вон там стоит избушка на курьих ножках, к ней и подойдет баба-яга.
К стулу подходила Люсина мачеха.
- Вы испугались ее, - продолжал Строганов, - от страха дрожите, плачете.
А нам было смешно.
- Какая же это баба-яга? - говорила Люся. - Она даже не похожа на нее.
- А вы себе представьте, что это баба-яга, - уже сердито говорил он.
Или ставил меня на барьер и заставлял представлять, что я падаю с высокой скалы. Как это можно представить?
Но, когда изготовили декорации, и все участники начали одеваться в свои костюмы и баба-яга стала похожа на бабу-ягу, а дед - на деда, началось интересное.
То арена вдруг превращалась в дремучий лес, то в волшебный дворец заморского царя, то еще во что-то удивительное.
В этой пантомиме должны были участвовать и медведи, и кенгуру, словом, все звери, начиная от маленьких дрессированных крыс и до слона. Петр Петрович и Строганов не давали нам покоя всю зиму, но лишь весной мы увидели афиши о своем выступлении.
"Анонс. В воскресенье новое цирковое представление.
Пантомима. Сказка об Иванушке и его сестричке Аленушке".
Мы с Люсей готовы были останавливать прохожих и говорить: приходите в воскресенье в цирк. Иванушка и Алёнушка - это мы. Но делать так было нельзя.
По дороге из школы мы останавливались около каждой афиши, иг когда подошли к цирку, Люся сказала:
- Ванятка, к кому сначала пойдем - к папе или к дяде Саше?
- Пойдем сначала к дяде Саше, - сказал я.
- На квартиру?
- Зачем на квартиру? Он сейчас в цирке.
- Пойдем. Мы, наверное, все равно их вместе застанем. Сидят где-нибудь вместе и о чем-нибудь спорят.
Заходим в цирк. На манеже ни одного человека, а за кулисами столько народу, что туда и протолкаться нельзя, и все стоят с поникшими головами.
- Что случилось?
- Разбился Строганов.
Я не хочу верить. Бросаюсь вперед и вижу лежащего на полу Строганова.
- Дядя Саша! - дико вскрикиваю я.
- Не надо отчаиваться так, - хриповатым голосом говорит Виталий Лазаренко, - твой дядя Саша не умер. Строганов был, есть и останется навсегда с нами в новом советском цирке.
К вечеру о смерти Строганова знал уже весь город, около цирка стояли толпы людей, у многих на глазах я видел слезы.
В то время был я очень мал и не подозревал, что жил вместе с большим артистом, одним из основателей советского цирка, и не предполагал тогда, что мое горе было и горем тысяч людей. Это я понял уже будучи взрослым.
На похоронах Строганова мне не пришлось быть. Несколько дней я в бреду пролежал на квартире берейтора дяди Алеши. О причине гибели дяди Саши я узнал позднее. Строганов, как старый артист, поработавший на своем веку почти во всех жанрах циркового искусства, на этот раз помогал молодым артистам. Он полез на перш показывать трюк. Подрезанная кем-то из приспешников Жиколье лонжа не удержала дядю Сашу, и он упал на манеж.
После смерти Строганова меня не пускали на арену, говоря, что скоро приедет новый дрессировщик. Новым дрессировщиком оказался Жиколье, мой старый знакомый. Он принял смешанную группу зверей, а тигров передал в зверинец до приезда укротителя, Дядя Алеша уехал в какой-то цирк работать с другим дрессировщиком, рабочие тоже уволились, не захотели работать с Жиколье. Мне же деваться было некуда, я остался с ним в цирке.
