В Слепцов - Трудное время
Рязанов хотел уйти.
- Нет, постойте, - говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?
Рязанов сел опять на диван.
- Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано "школа", следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры, а другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал - первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.
Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла у стола напротив Рязанова и невольно следила глазами за движением его рук: он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.
- Как же это так, - спросила она, - ведь это значит - все неправда?
Лицо ее вдруг вспыхнуло.
- Что неправда?
- Да вообще все, что печатается?
Рязанов улыбнулся.
- Что же вы улыбаетесь? Вы скажите, неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.
- Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только...
- Что только?
- Только надо уметь читать.
- А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?
- Да что ж делать? - привыкли.
- И вы так же пишете?
- И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать. Свет-то, видите ли, так уж устроен, - говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки, - что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит - можно сказать, и нога болит, можно сказать, даже бок болит - хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит - нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы Вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.
- Как это нелепо!
- Вы полагаете? Нет-с, позвольте! Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может; сейчас пойдут рассуждения, - как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? - И рад бы велеть, да не слушается. - Почему не слушается? - Денег нет. - Отчего у тебя денег нет? - Беден. - По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.
Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:
- Почему я никогда прежде об этом не думала? - и потом прибавила: послушайте, однако это ужасно гадко - эти приличия.
- Чем же гадко? Цель их стоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.
- Да я этого вовсе не желаю, - запальчиво сказала Марья Николавна.
- А! Ну, это другое дело. Так уж вы так и объявите, что я, мол, этого не желаю.
Марья Николавна наморщила брови.
- Вы, кажется, смеетесь надо мной?
- А зачем же вы вздор говорите?
- Я не буду вздор говорить.
- Тогда и я не буду смеяться.
Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе "Отечественные записки".
- Скажите, пожалуйста, - заговорила она, положив руку на книгу, - что же вы-то здесь видите?
- В этих книжках-то? - спросил Рязанов и, подумав, отвечал:
- Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, конское ржание и стоны умирающих.
"Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татари на..." а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.
- И после этого вы сами можете писать?
- А почему ж мне не писать?
- После того, что вы говорите?
- После этого-то и можно; а если бы ничего этого не было, тогда и писать было бы незачем.
Она молча постояла еще не сколько минут, потом вдруг весело сказала, показывая на груды валявшихся на полу книг:
- Ну, так давайте же убитых-то подбирать!
- Это можно.
И они оба принялись укладывать книги в шкаф.
В это время вошел Щетинин.
- Что это вы тут делаете?
- Тризну справляем, - ответил Рязанов, нагибаясь над книгами.
- Вот что! А я вот с живыми-то никак не справлюсь, - говорил он, отпирая письменный стол.
- С живыми труднее, - заметил Рязанов.
- Просто беда. Отпросились в город на ярмарку, да вот другой день не являются. Одного милого человека приказчик послал за покупками... Тоже и приказчик хорош! Знает, что пьющий человек, нет, дал ему денег, а он вот сейчас только вернулся, пьяный-распьяный; ну и, разумеется, ни денег, ни покупок. Черт его знает, где он там шлялся. Поди вон добейся от него: он лыка не вяжет. Что это за гадость, - говорил Щетинин, роясь в столе.
- Ну, как же теперь быть? - спросил Рязанов.
- Да! Как быть? Нет, скажи-ка ты теперь, как быть! Ты вот все говоришь...
- Что я говорю?
- Да вот... Что там взыскивать не нужно, то да сё.
- То да сё, положим, это я мог сказать; а когда же я тебе говорил, что взыскивать не нужно?
- Ну, да, разумеется, - неохотно ответил Щетинин.
- Когда же это было?
- Да что тут - когда? Вообще...
- Нет, послушай, скажи, пожалуйста, зачем ты вообще делаешь на меня ложные показания? Ведь тут, брат, свидетели есть: Марья Николавна налицо.
- Вот еще нашел свидетеля, - полушутя ответил Щетинин.
Марья Николавна, в это время уставлявшая книги, вдруг оглянулась, опустила руку, пристально посмотрела на мужа; но, ничего не сказав, опять принялась за книги. Щетинин не заметил этого движения, он повернулся на стуле лицом к Рязанову и продолжал:
- Нет, вот скажи-ка в самом деле, что тут делать, как поступить?
- Это с милым человеком-то?
- Да, с милым человеком. Вот ему доверили деньги, а он их пропил.
- Да ведь я тебе, кажется, говорил уж один раз?
- Ты говорил, там, к становому... Это что!
- Как, это что? Стало быть, ты находишь законное возмездие неудовлетворительным?
- Нахожу.
- Ну, так сам выдумай какое-нибудь. Что же ты меня-то спрашиваешь?
- Я хочу знать твое мнение.
- Оно тебе ни на что не нужно. Дело идет о том, как отомстить человеку за личную обиду, так зачем же тут еще посторонние советы? Ведь ты ему доверял, он твоего доверия не оправдал, ты обижен, а не я. Я к нему ничего не чувствую. Хоть бы он тебя самого, со всей твоей усадьбою, со всеми угодьями и с пустошами пропил, - мне какое дело?
- Ты представь себя на моем месте!
- Да я и представлять не хочу. На что это нужно? Я никогда в таком положении не буду, а если бы и могло это случиться, так почем я знаю, как бы я тогда поступил. Я, может быть, этого милого человека на кол бы посадил, а может ограничился бы тем, что вышиб бы ему только два зуба, а может быть еще сто рублей награждения дал бы ему за это.
- Нет, это все не то. Ты представь себе, что с тобой теперь вот, в настоящую минуту, как поступили.
- Я не понимаю, зачем тебе понадобились эти представления - они ровно ничего не объяснят. Ну, представь ты себе, что тебя в настоящую минуту кто-нибудь медом вымазал! Что бы ты сделал? Представь, что тебя колесом переехали! Представляй, сколько хочешь, что же из этого выйдет?..
- Я одного только понять не могу... - не слушая, говорил между тем Щетинин, ни к кому не обращаясь.
- Чего ты не можешь понять? - спросил Рязанов.
- Не понимаю, почему не сказать прямо. Если бы он мне сказал: я еду на ярмарку, я хочу пьянствовать. Я бы ему, не говоря ни слова, целковый в руки, - ступай, батюшка! Ну, что ж, праздник, понятное дело, человек работал целый год, трудился, - почему ж ему не выпить, не повеселиться на ярмарке? Разве это преступление? Об одном прошу только - скажи прямо! Нет, обманом, видишь ли, лучше. "Помилуйте, я, гворит, теперь закаялся, капли в рот не беру". Согласись, что это подло!
- Что подло, закаиваться?
- Нет, обманывать.
- Соглашаюсь, что вообще, в принципе, обманывать подло.
- Ну, вот. Я только об этом и говорю. Скажи прямо!..
- Да. Я вот буду к тебе в карты смотреть, - это ничего; а ты ко мне не смотри, - это подло. А то я, пожалуй, и смотреть не буду: скажи прямо, какие у тебя карты! Это прелестно.
