Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Никак бы им не сговориться, если б они стали давать политическую оценку момента: что именно произошло и что ожидалось бы завтра, – даже среди меньшевиков было четыре линии, а тут ещё Пешехонов. И даже почему произошло – тоже им было трудно согласовать: одни предлагали сослаться на военные неудачи, другие не соглашались, потому что армия и оборона не должны были быть поставлены под сомнение. Тогда о нехватке продовольствия в столице? И тут находились голоса против, Нахамкис считал, что это принизило бы значение революционного момента.
А тогда – почему же? Почему, правда, всё началось? Они сами не могли себе этого объяснить: почему? Почему именно в эти дни, когда никто не ждал? И почему сразу в один день, так быстро?
Но если сама литературная комиссия этого не понимала, то что же поймут народные массы?..
Тут случилась новая помеха: открылась соседняя дверь и оттуда стали выходить думцы, члены Временного Комитета: сам хозяин этого кабинета Коновалов, Милюков, Некрасов, другие.
Их новость была, что Родзянко уединился, попросив время на размышление.
Но стол-то Коновалову пришлось освободить. На гостей косились, однако гнать не смели, как представителей революционной демократии.
Литературная комиссия сдвинулась в сторону и при громком разговоре думцев пыталась продолжать обсуждение, Гиммер набрасывал на коленях.
…Борьба ещё не доведена до победы. Старая власть должна быть низвергнута окончательно – и только в этом спасение России…
«Низвергнута окончательно» – но не знали они, доредактируют это воззвание, или поднапрёт 177-й полк от Знаменской площади – и побежит во все стороны Таврический дворец, а те, что в сквере греются у костров или разлеглись в Екатерининском зале, – не защитники. Это просто удивительно! – хотя бы одна-единственная рота была на защите революции – ведь ни одной.
…Для успешного завершения борьбы в интересах демократии… в столице образовался Совет Рабочих Депутатов из выборных представителей заводов и фабрик…
В это время зазвонил телефон – и требовали Шидловского, непременно его, а он вышел. Кто-то его позвал. А аппарат был такой, что надо было под рычагом держать палец или карандаш, а то разговор исчезал. Научили Шидловского держать карандаш.
Он очень оживился. Можно было понять, что говорят из Преображенского полка.
Так и есть! Шидловский закончил сияющий. Объявил всем в комнате, что Преображенский полк в полном составе поддерживает Государственную Думу!
Фу-у-у, намного стало легче.
Посоветовался с Милюковым и пошёл стучать к Родзянке.
Литературная комиссия, оживлённо пообсуждав Преображенский полк, опять уткнулась в своё воззвание, бодрей. Надо было сформулировать основную задачу Совета Рабочих Депутатов и основную цель его.
Скоро Шидловский вернулся и взволнованно объявил, что Родзянко согласился взять власть!
Присутствующие думцы захлопали.
Итак – революционная власть создалась! Литературная комиссия не удержалась и тоже захлопала.
(А 177-й полк, может, уже наседал?)
Нет, тут оставаться невозможно, думцы шумно разговаривали. Хотя интересно посмотреть-послушать, но и наш Совет ещё идёт, тоже интересно. А без воззвания вернуться нельзя.
Потянулись искать другую комнату. Тем временем в Екатерининском всё больше ложились спать, а в Купольный всё больше натаскивали каких-то грузов: пулемётные ленты, пироксилин, мешки с чем-то.
Нашли комнатушку вроде складской, со старыми изданиями, и там, застревая на каждом слове, еле дотянули воззвание до конца.
Пешехонов отправился на заседание Совета, но не дошёл до него: его перехватили и втащили в заседание финансовой комиссии, куда он тоже был кооптирован.
Там обсуждали, откуда Совету Рабочих Депутатов брать деньги на свою работу. Пешехонов сразу вошёл в проблему, что думать не об этом надо, а как сохранить казначейство и банки, чтоб их не разграбили.
158
Все права свои забирала уже ночь – и спали на полах и лестницах ратники хабаловского пёстрого отряда. А у начальства – нет, по-прежнему не было покоя.
Ненасытно подвижный генерал Занкевич, обходя посты, составил впечатление, что настроение солдат ненадёжно, и не только не готовы они к наступлению, но даже – оборонять это непонятное Адмиралтейство.
И снова горячо вернулся к своей идее и докладывал Беляеву: что разумней и достойней было бы перейти в Зимний дворец – и уж его защищать как эмблему царской власти.
И Беляеву, и Хабалову, и Тяжельникову очень трудно было думать ещё над новыми решениями. И так уж они как будто упокоились тут – а снова куда-то идти?
Но вот чем убедил Занкевич: сегодня люди голодные, и завтра с утра кормить их нечем. А в Зимнем дворце – много запасов в погребах, и будут варить горячую пищу, там можно выдержать любую осаду. А тут – и встретили недружелюбно, Григорович не вышел, ни привета не прислал, ни помощи. Да он и всегда играл в пользу Думы.
А правда, в этом есть благородство и честь – умереть, защищая царский дворец!
Согласились. И Хабалов отдал распоряжение – переходить.
Уже после полуночи – будили, поднимали, топали, собирались по огромным гулким коридорам. Люди среди ночи, среди тяжкого сна – не удивлялись, не волновались, выполняли механически. С усталости хотелось спать, а больше того, перебуженным, – есть.
И шире пошло по отряду впечатление, что начальство – силы не имеет и само не знает, что делает.
Морское начальство очень любезно провожало, радуясь, что отделалось.
Переходили – в темноте и в молчании, без громких офицерских команд. Тихо погромыхивала артиллерия. Фыркали кони.
Переступали, переезжали колёсами собственные разбросанные хабаловские объявления.
Стояла великолепная морозная ночь, в полную яркость мерцали звёзды – над тою самою площадью, где так ещё недавно в июльский день толпа на коленях пела гимн перед царём. И только вот этот последний обоз дотащился ото всего того.
В темноте и не догадались проверять – кто-то свернул и ушёл, по казармам, по домам. И крупные полицейские офицеры из свиты градоначальника исчезали, не попрощавшись. Да и весь вечер кто-то исчезал.
Освещённый собранными звёздными отблесками в темноте неба различался петропавловский шпиль.
И взглядом на небо видны были изощрённые фигуры по периметру зимнедворцовой крыши.
За площадью, за Александровским столпом, темнели обнимающие крылья Главного Штаба.
И ни единого прохожего.
Из города слышна была одиночная стрельба, да кой-где догорали зарева.
Пехота стала втягиваться через подъезд Александра II. Артиллерия с кавалерией – в ворота.
159
Глыбистый Родзянко вышел в кабинет Коновалова торжественно, как именинник – ровный, готовый к приёму поздравлений, только со щёк на голые темена красный от перенесенного напряжения.
Вошёл – и раздались аплодисменты. Но так немного, не совсем уверенные хлопки: процедура не выглядела в простой комнате, число людей было малое, да и слишком всё качалось во тьме, не до ликования.
А Родзянко, вступив шага на три, стоял перед своим Комитетом, как перед думским залом, и басово рокотал:
– Я – соглашаюсь, господа! Извольте, я соглашаюсь. Но на условии, разумеется, полного мне подчинения всех членов Комитета! Как и вообще всех членов Думы.
Милюков смотрел на эту тушу безнадёжно. Поморщились и некоторые другие: вот уж чего Родзянко никогда не понимал – ни коллегиальности, ни республиканского духа. Я – и всех дави.
– И особенно, – заметил Родзянко тут Керенского, – особенно я жду подчинения от вас, Александр Фёдорыч. – И выразительно-красно на него смотрел.
Это он явно напоминал ему давешнее столкновение о Щегловитове. (Да наверно готовил и освобожденье его? Но пока не вслух.)
Керенский, в своих летаниях по дворцу заскочивший сюда и тут заинтересованно дожидавшийся решения, – однако не ответил как-нибудь дерзко, а только выразительно качнул подвижной головой и проиграл бровями. Значение принятого решения осенило и его и задерживало тут.
Да и Милюков был доволен, несмотря на авторитарную форму объявления: он добился своего, сделан был важный шаг, которого не мог он сделать сам, а только через Родзянку. Теперь надо было закрепить публично, отрезать пути отступления, чтоб это не было кабинетным обещанием, которое можно взять и назад легко.
Неполная дюжина Комитета перешла в кабинет Председателя, там расселись. Родзянко за своим массивным председательским столом, а Милюков – у начала поперечного, но, по сути, повёл заседание.
Момент был переходящий: Комитет становился уже не «для сношений с учреждениями и лицами», а что-то новое. И надо было как-то известить население? Выразить публично свои намерения?
