Вячеслав Пьецух - Государственное Дитя
— Что?.. Какие еще газеты… и вообще, мужики, я сейчас из государственных соображений должен побыть один.
Когда окольничьи откланялись и ушли, Вася Злоткин схватил бедную Перламутрову за горло, попридушил и завалил на первую попавшуюся постель. Он насиловал ее трое суток, пока в Москву не въехала Мара Дубельт, а затем распорядился упрятать в Новодевичий монастырь.
На другой день опять состоялся пир, но уже не было того шуму, и на третий день состоялся пир по случаю прибытия государевой невесты, и на четвертый день пир — этот уже свадебный, завершивший обряд венчания, на котором Мара Дубельт сказала речь. Речь была очень короткая, и даже она состояла из одной фразы:
— Смотрите у меня, господа подданные, чтобы никаких художеств, чтобы все было чинно и аккуратно, я этих ордынских нравов не потерплю!
Ей в ответ:
— Мара Ивановна, мать родная, да мы для тебя что хошь!
Василий Злоткин умудрился напиться и на собственной свадьбе, а когда проснулся рано поутру, едва развиднялось, Мара и говорит:
— Надеюсь, сегодня ты подпишешь указ о присоединении к Эстонии псковских земель от границы по город Порхов?..
— Разбежался!.. — сгрубил ей Василий, поднялся с постели и нагишом подошел к окну.
За окном был виден угол Грановитой палаты, слева — часть забеленной снегом Ивановской площади, а Спасская башня стояла ополовиненная по куранты, так как над Москвой по-прежнему висела удушливая пелена оливкового оттенка, точь-в-точь такая же, что теперь виднелась над линией горизонта, Вася тяжело вздохнул и пошел в каюту.
Там его дожидался капитан-лейтенант Правдюк.
— Вот вы говорите, что политики спят и видят, как бы облагодетельствовать человечество; почему же тогда их благородные усилия вечно дают обратный результат? Я сейчас доложу, почему: потому что безобразный ход истории сам по себе, а политика сама по себе, — вот так! Будь ты хоть десять раз Столыпиным, но если в России не суждено завестись нормальному, не увеселительному сельскому хозяйству, то ты ее никакими реформами не проймешь. Отсюда я делаю вывод, что политики суть самые зловредные бездельники из всех разновидностей бездельников вместе взятых.
Вася Злоткин нахмурился, прилег на постель и внимательно закурил.
— Уж я скорее поверю такому Столыпину, который пообещает, что все обязательно будет плохо, хуже некуда, потому что, — рассуждая от обратного, — а вдруг получится хорошо… Вообще все зло идет от той линии, чтобы благоденствовали непременно все разновидности человека за исключением фальшивомонетчиков. Вот возьмите нашу нерушимую крестьянскую общину, которая атомной бомбы не боится; тут вся идея заключается в социалистическом способе производства, когда один водочкой занимается, а другой работает за двоих, а потом у них происходит передел продукта: получается, как известно, не больше горбушки на нос. Или возьмите эпоху коммунистического строительства; только нефтью и жила страна, поскольку народ сильно ослаб в предчувствии коммунизма, поскольку всех умников спровадили на цугундер, поскольку рапсоды линии ЦК до такой степени дезориентировали мирное население, что оно уже не отличало цианистого калия от стирального порошка. И что же мы имеем в результате: что за деньги сейчас в России не то что государственный пост — здоровье купить можно! Вот до чего дошло!
— Это точно, — согласился Вася Злоткин как бы из одолжения. — Поганый наш народ, только я не пойму, по какой причине…
— Наверное, вода у нас такая, других резонов не нахожу.
— Может быть, и вода…
— А главное, он еще недоволен! Царем недоволен, коммунистами недоволен, либералами недоволен, — только собой доволен, дескать, вот мы какой великий народ, немцам намяли ряшку!..
— Вы знаете, капитан, вообще мне надо посмотреть кое-какие официальные бумаги, — сказал Вася Злоткин и начал сердито копаться в сумке.
— Ничего не имею против. Ну так вот: дескать, вот мы какой великий народ, немцам намяли ряшку…
8«Милый Вася!
Осень в этом году выдалась удивительная — теплая, точно не октябрь на дворе, а конец мая, но все равно пронзительно печальная, как болезнь. Пропасть рябины (говорят, это к суровой зиме, впрочем, я считаю, что после большевиков все приметы уже недействительны), безумное количество малины, но вовсе нет слив и груш. Огород же, любимое мое детище, удался на славу. Картошку я копала, как и полагается 15 сентября, клубни все ядреные, здоровые, чудно пахнущие земляной свежестью, — вот тебе и Гожев из Лесков, на которого я грешила за некачественный посадочный материал. Огурцы тоже крупные, хотя это плохо, и помидоры крупные, а это, наоборот, хорошо.
Кстати, о помидорах. Недавно у Дюма-отца, в его знаменитой поваренной книге, я вычитала рецепт одного несложного блюда, которое только сложно называется: сицилийская яичница любви. Сначала нужно растопить в сковороде кусочки свиного сала, потом пожарить в нем мясо, нарезанное вдоль волокон, засыпать мясо мелко нарубленным чесноком и положить помидоры кружочками, плюс молотый красный перец чуть ли не сплошным слоем, потом всю эту фантасмагорию томишь с четверть часа, заливаешь яйцами, размешанными с молоком, сверху сыплешь зелень — и готово дело. Я сегодня утром приготовила это блюдо и с наслаждением слопала целую сковородку, мысленно восхваляя Дюма-отца. Вот уж, действительно, книги имеют свою судьбу: человек исписал вагон и маленькую тележку бумаги, а всего-то стоящего и сочинил что поваренную книгу, которая останется жить в веках. Впрочем, у французов попадаются пословицы, стоящие целого романа, вроде: „Болезни это путешествия для бедных“, — не правда ли, хорошо?! Сегодня к вечеру у меня поднялась температура до 37,5о, начался легкий жар, и я куда-то поплыла, поплыла, где вместо одного солнца сияет их с полдюжины, где растительность распространяет дурманящие ароматы и господствуют лихорадочные гогеновские цвета.
Ну так вот… Во Франции поди клошары так не живут, как живет Надежда Михайловна, по деревням идет вендетта в смысле „красного петуха“, пастухи вечно пьяны и матерятся, вообще вся Россия — это снега и сараи, но при всем том у нас существует беспримерно глубокая и изящная литература, которая имеет своего беспримерно культурного читателя. Во Франции же быт отлажен, отношения цивилизованные, а литература почти вся детская, чем не загадка для философа наших дней?
Кстати, о пастухах. Вчера попросила нашего пастуха Егора выкосить мне траву под окнами, — сошлись на стакане водки (я на этот случай держу запасец). Так он, подонок, с пьяных глаз повыкосил мне все „золотые шары“, и стоит мне теперь выглянуть в окошко, как появляется чувство, точно меня раздели. Но я ему слова черного не сказала, потому что не приведи Бог обидеть деревенского человека, который накопил против городских вековую злобу. Дом он, может быть, в отместку и не подожжет, но кошку отравит или нарочно наедет трактором на забор. А то еще грабят дачи. Представь себе, Вася, в прошлом году у Зиновьевых из Лесков унесли все постельное белье, годовой запас чая и библиотеку, то есть берут выборочно и, вероятно, по интересам. Мария Ивановна очень убивалась, особенно ей было почему-то жалко „Гаргантюа и Пантагрюэля“. Но, с другой стороны, деревенские — народ по-своему занятный и, во всяком случае, они колоритнее городских. Вот как-то договорились мы с пастухом Егором, что я в такой-то час зайду к нему домой за поливным шлангом, захожу-то я захожу, а Егора нет: час его нет, другой нет, третий нет, ну я и убралась несолоно хлебавши. На следующий день встречаю его и спрашиваю: „Что же ты, Егор, меня обманул?“ А он говорит: „Чудная ты, ей-богу, да разве можно что-нибудь загадывать наперед?! А если бы я в Африку уехал?!“
Ну так вот… Позавтракав сицилийской яичницей любви, я отправилась огородничать. Убрала я картофельную ботву, сняла пару кочанов капусты, натаскала в ведре круто унавоженную землю из загона, где ночуют коровы летом, перекопала на зиму одну грядку и засыпала опилками многолетние растения, как то чеснок, корневую петрушку и лук-шалот. Потом я уселась на здоровенную березовую колоду, на которую я ставлю таз, когда стираю, и какое-то время любовалась нашим осенним пейзажем. Интересно, что грядущую перемену времени года сначала всегда разглядишь по свету. В начале сентября, еще листья не пожелтеют, еще жара стоит, как в июле, а солнце уже светит по-осеннему, как-то квело. Потом я пообедала на скорую руку, именно приготовила салат из салата, яйца и мелко рубленного чеснока, пожарила картошку с опятами, а на сладкое ела холодные блины со сметаной и малиновым вареньем. Потом я залегла было на веранде и принялась за своего Герцена, как вдруг зарядил дождь. Великое изобретение человечества камин: нащепала я щепок тесаком (у него на тупой стороне зазубрины, как у пилы, Петрович говорит, что это тесак немецкий, а Надежда Михайловна уверяет, что наш, морской, — уж не знаю, кому и верить), соорудила пирамидку из березовых поленьев, и через пару минут у меня в камине весело егозило пламя, источавшее терпко-пахучий жар. На дворе ветер воет, дождь бьется в стекла, а у меня сухо, тепло и тихо, только поленья сердито потрескивают в камине. В такие минуты я всегда остро ощущаю сладость, вообще преимущества одиночества, совершенного одиночества, когда чувствуешь, как будто ты одна-одинешенька на всем белом свете и никого кроме тебя нет, а только прочее человечество подразумевается, как Шамбала или четвертое измерение. Гляжу я в огонь и думаю: человеку нужно жить одному. Только в этом случае человек растворяется в себе и ему становится понятна радость существования. С каким-нибудь Ивановым может быть хорошо, а может быть и плохо, и никак тоже может быть, а с самим собой всегда хорошо, потому что в единственном числе ты самый добрый, самый умный — почти святой. Наверное, главное следствие того, что я три года живу одна в деревне, заключается в том, что мне интересно с самой собой. Я даже частенько разговариваю в голос, обращаясь к себе во втором лице. Жаль, что я не пишу стихи, ибо поэзия — высшая форма общения человека с самим собой.
