Виктор Широков - Три могилы - в одной
- Милая маменька, пожалуй, мне пора уже отправляться за границу, сказал тогда Евгений матери.
- Правильно, я тоже думала об этом, Женечка. Что ж, будем собирать тебя в дорогу. Когда ты думаешь выехать?
- Завтра.
- Отлично, у меня, пожалуй, все готово. Ох, детки, детки, только вас и видишь, когда вы малы, а выросли... И поминай, как звали.
Евгений стал собираться. На другой день он сел к столу и написал Тане трогательное письмо. Улучив минуту, он вошел в комнату девушки и, став на колени перед её кроватью, горько заплакал. Он поцеловал, как святыню, край одеяла и, воображая, что целует Таню, попрощался с ней. Как горька была минута расставания даже с обстановкой, которая окружала ту, единственную и незабываемую, к сожалению, находящуюся по воле рока в это мгновение так далеко от него, так далеко! Евгений действительно сильно страдал. Встав с колен, он подошел к туалетному столику и, открыв шкатулку, сунул туда письмо и, не оглядываясь, вышел из комнаты.
На дворе уже стояли запряженные лошади. Слышались голоса кучеров и отдельные выкрики прислуги, укладывающей в коляску дорожные чемоданы.
В гостиной сидели, дожидаясь отъезжающего, управляющий имением с женой, священник, верная няня и графиня. Евгений вошел в гостиную в дорожном костюме. Он был уже совершенно готов к длительному путешествию. Присев ненадолго на стул, по обычаю, он затем резко встал, помолился на семейные образа и, подойдя к матери, крепко и нежно обнял её.
- Женечка, - простонала графиня, плача и целуя сына. - Береги свое здоровье, береги себя. Не забывай нас.
После напутственных слов и благословений все вышли на двор. Евгений с матушкой сели в переднюю пару, Карл Иванович со священником - во вторую, а няня с Матильдой Николаевной - в третью. Осмотрев напоследок, все ли в порядке, Евгений снял шляпу, как бы прощаясь с родными местами, и конный поезд тронулся с места, оставляя за собой и родимый дом, и сад, и тенистый парк с незабываемыми воспоминаниями.
Вернувшись с проводов, Витковская, не раздеваясь, вошла в свою комнату и, крестясь на икону, проговорила:
- Благодарю тебя, Владычица, что ты отвела удар судьбы!
На самом деле Владычица и не думала отводить ужасный удар, просто он был ещё впереди. Вышеописанное, к сожалению, только прелюдия грустной симфонии, пролог печальной истории из жизни графов Витковских, сама же драма ожидается впереди.
Через несколько дней после отъезда Евгения в имение вернулась Таня, привезла совершенно необходимого нарзану, и жизнь обитателей усадьбы, изрядно запутанная летом, мало-помалу стала приходить в нормальную колею. Появились хозяйственные заботы перед предстоящей зимой, и обе женщины, мать и дочь, погрузились в повседневные хлопоты, забыв на время тяжелую утрату.
И все-таки в имении графов Витковских назревал новый ряд приключений, которые по своему необычному содержанию трудно уложить в прокрустово ложе нормальной обыденной реальности. Как трудноразделимый комплекс звуков из отдельных вариаций и аккордов создает чрезвычайно грустную мелодию, так и сплетение отдельных напряженных моментов жизни графской семьи создало ужасную драму, богатую исключительными событиями.
Чем были вызваны такие потрясающие события в среде столь достойной уважения семьи? Разве Витковские не могли избежать неприятных явлений, миновать их? Безусловно, могли! Но для этого Евгению нужно было одуматься гораздо раньше, чем ночью у липы, чем ночью в цыганском таборе, наконец, чем он только собирался исчислить ряд своих безумных похождений. Самые первые грязные мыслишки, самые первые детские плотские наслаждения уже дали ход неостановимой цепной реакции, итогом которой могло стать только возмездие, только Божья кара. И даже то, что он на время одумался, переломил себя в поведении, не спасало положение; перелом этот был совершен слишком поздно и оказать благотворного воздействия на развитие неизбежных печальных последствий уже не мог.
Как маленькая искорка, небрежно брошенная в горючее, немедленно превращается в страшную стихию всепожирающего пламени, как незначительный укол зараженной микробами иглы разрушает и смертельно губит здоровый до этого организм, так и безрассудный ночной поступок Евгения привел к гибели семьи Витковских, разрушил счастье потомства, уничтожил его самого.
Вскоре, после отъезда сына, Витковская почувствовала неожиданно в организме перемену, известную всем женщинам, собирающимся стать матерями. Если учесть, что она совершенно к этому не была готова, то понятно, что явление это вызвало у графини острейшее беспокойство. Она по наивности и вследствие хорошо разработанного плана с внезапным отъездом приемной дочери на Кавказ надеялась, что с дальнейшим выходом Тани замуж её ужасная тайна останется нераскрытой. Но время шло, Иван Дементьевич куда-то запропастился и на все приглашения посетить усадьбу отвечал вежливым отказом, окружающая молодежь после летнего отдыха разъехалась в крупные города для продолжения учебы или к месту службы, замужество дочери, увы, не предполагалось, и несчастная мать забеспокоилась. Нужно было принимать срочные меры, беспокойство росло и росло, пока не превратилось в явную опасность.
От нечего делать Таня занялась серьезным изучением музыки и немецкого языка. В связи с этим были приглашены немка-гувернантка и учительница музыки. В минуты налетающей беспричинно грусти Таня вспоминала Евгения с его постоянно мечущимся нравом. Ей казалось, что он незаслуженно обижен ею, что он глубоко несчастный человек, в силу привилегированного происхождения парадоксально долженствующий быть оторванным от семьи, от личного счастья, обязанный принести в жертву науке лучшие молодые годы и силы, для того, чтобы в жалкую награду за эти потери получить бумажку, свидетельствующую об образовании. Еще ей казалось, что Евгений действительно любил её преданно и верно, да вероятно любит и сейчас, жаль только, что во время объяснения с ней он не сумел внушить ей доверия к его любви, не сумел должным образом благородно увлечь её, не сумел сдержать себя от вульгарности, но теперь возможно он тоже жалеет об утраченном, о незавершенном и вспоминает о ней по-прежнему преданно и пылко, как и она сейчас о нем.
В подобные минуты Таня запиралась в своей комнате и, проклиная "удочерение" горько плакала, не находя выхода из создавшегося положения. Ей страшно хотелось порвать цепи, связывающие условностями её волю, и немедленно лететь туда, в далекий Берлин, где билось в унисон с её собственным сердцем горячее сердце любимого брата.
Евгений в это время тоже думал о Тане и страдал без нее. Он мучился сознанием своего гадкого поступка и не находил ему оправдания. Предпринять же что-либо серьезное в отношении совместной жизни с "опороченной" им девушкой он не мог по многим причинам. Во-первых, мать в переписке с ним категорически восстала против брака с Таней, заявляя ему, что если он не хочет её преждевременной смерти, то должен раз и навсегда выкинуть из головы мысль о женитьбе на сестре. Второй причиной было странное поведение Тани, она почему-то не подавала никаких сигналов о своих настроениях и намерениях в этом направлении, а её письма, всегда вложенные в конверт матери, носили родственно-шутливый тон, из которого никаких внятных выводов о стремлении и желаниях девушки сделать было невозможно. В который раз перед ним вставал извечный русский вопрос: что делать? К тому же он никак не мог понять: нашла ли Таня его решительное письмо в своей шкатулке, а если нашла, то почему боится предложенных действий или хуже того, вовсе не желает этих действий и не стремится идти на окончательное сближение с ним.
Зная властный и крутой характер матери, он тоже не писал Тане отдельных писем, так как они все равно бы не миновали бдительного ока и рук матери, а значит и не достигли бы цели. Писать же через посредников было небезопасно, тем более, когда он только намекнул на подобное Ивану Дементьевичу, то получил от него неожиданную отповедь. Что ж, в письмах к матери кроме корректных фраз в адрес нежно любимой сестры он ничего сердечно высказать не мог, следовательно Таня совершенно права оставаться равнодушной к его неослабевающей страсти и мучительным переживаниям.
В сущности так и было. Таня и предположить не могла, что в одной из шкатулок туалетного столика лежит важное письмо Евгения, а из его обтекаемых фраз в её адрес в письмах к матери невозможно было делать определенные выводы. Кроме, пожалуй, одного, что страсть его перегорела и он занят только наукой. В таком неведении и недоумении девушке приходилось надеяться на случай, ясно указующий дальнейшие действия.
Графиня в это время все больше занималась собой, она долго скрывала "изменение" своей фигуры тугими корсетами, но настал неумолимый момент, когда уже никакая маскировка скрыть это "изменение" не могла. Волей-неволей пришлось готовиться к финалу.
