Михаил Пришвин - Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша
Критика дала о «Курымушке» самые положительные отзывы. «В повести этой, – писал Юрий Соболев о Пришвине, – вскрывает он нужную правду не только о себе (поскольку есть „Кащеева цепь“ автобиография), но и о целом поколении, зачатом в „светлую эпоху“ российского либерализма, отрочество и юность проведшем под гнетом реакции 80-х годов и под убаюкивающую ложь 90-х годов с их проповедью „малых дел“. Но вместе с тем „Кащеева цепь“ обнимает и правду о поколении, на плечи которого пала тяжесть революции, которую оно приняло через испытание „огнем и мечом“» («Россия», 1924, № 1, с. 207). «„Курымушка“, – продолжал Юрий Соболев в другой рецензии, – это рассказ о росте формирующего сознания. Все этапы духовного роста Курымушки показаны на очень широко взятом общественном фоне. В этом еще большая значительность книги» («Известия», 1924, № 222, 28 сентября).
В письме к Леониду Леонову 12 декабря 1924 года Горький спрашивал: «Пришвина не видите? Не вышел ли „Курымушка“ отдельным изданием?» (Горький, т. 29, с. 426). Посылая «Курымушку» М. Горькому, автор сделал на книге такую надпись: «Юному сердцу Алексея Максимовича с родственным чувством. Михаил Пришвин. 3.111.25, Москва» (ЛИ, т. 70).
«Будете ли Вы продолжать „Курымушку“? Это удивительно хорошо сделано, Михаил Михайлович!» – интересовался М. Горький в письме от 1 февраля 1925 года (Горький, т. 29, с. 427). «Я сейчас работаю над продолжением „Кащеевой цепи“, – ответил Пришвин 1 декабря 1925 года, – то был Курымушка гимназистом, теперь будет студентом – эпоха начала марксизма (золотая валюта, винная монополия и т. д.). Мне представляется, что если я напишу это, то вся современность так и раскроется, но это, Вы знаете, всегда что-то представляется, а выходит то, что надо. Трудная работа, упрямая, но, судя по первым трем книгам, все-таки дело свое проверну» (ЛИ, т. 70. с. 328). «С большущим нетерпением буду ждать продолжения „Курымушки“, что очень хорошо у Вас вышло», – отозвался на это М. Горький в письме из Неаполя от 16 января 1926 года (там же, с. 327).
Дальнейшее печатание «Кащеевой цепи» из «Красной нови» было перенесено в журнал «Новый мир».
В рецензии на «Юность Алпатова» Юрий Соболев, прослеживая развитие Пришвиным «темы о внутреннем росте человека», писал о герое «Кащеевой цепи»: «Он приехал в родную усадьбу со смутными чаяниями молодой души, которая должна решить для себя окончательно и раз навсегда вопрос о своем месте в ряду подневольных человеческих жизней <…>. В дальнейших главах <…> Алпатов столкнется с народниками и с марксистами. Он станет апологетом того учения, которое раскроют ему Маркс и Плеханов» («Комсомольская правда», 1926, 4 апреля). С Юрием Соболевым не согласился И. Нусинов, полагавший, что «ценность романа именно в том, что это – одна из последних дворянских семейных хроник в русской литературе» и что Пришвин «рядом новых деталей <…> вскрыл обреченность и никчемность обитателей усадьбы». Критик назвал тривиальными и скучными, «по ошибке вклеенными из чужой книги», те страницы «Юности Алпатова», где герой говорит о марксизме и народничестве. В очень важном для Пришвина «предисловии о зайце» И. Нусинов увидел лишь удачную орнаментику и «невинное кокетничанье мистическим, которое не следует принимать всерьез» («Книгоноша», 1926, № 34, с. 6).
Нужно отметить, что и сам Пришвин был не удовлетворен «Юностью Алпатова». 3 октября 1926 года он признался в письме М. Горькому: «Через месяц в Госиздате выйдет „Юность Алпатова“ вместе с „Куры-мушкой“, как звено 4-е „Кащеевой цепи“. Эта „Юность“ меня раздражает: она „рациональна“, скучновата, необходима, однако, перед звеном „Любовь“. Я должен создать в этом лучшую вещь, и вот выйдет роман с окончанием на худшем <…>. А „Любовь“ эту я хочу написать так, чтобы избежать в ней ошибок моей действительной любви: я не понимал в юности, что женщине, которую любишь, надо служить. Но, боже, как я усложняю свое писание, как далеко все от современности…» (ЛН, т. 70, с. 334).
2 апреля 1927 года Пришвин известил М. Горького о выходе «Кащеевой цепи» в Госиздате. Теперь уже четырем звеньям романа в книге предпослано лаконичное предисловие автора. «„Кащеева цепь“, – пояснял он, – задумана как цикл повестей, объединенных нарастанием событий в жизни Михаила Алпатова». Оставив без изменений текст первых трех звеньев («Курымушка»), Пришвин пересмотрел журнальный текст «Юности Алпатова», заменив заглавие четвертого звена на «Бой». Возможно, полемизируя с И. Нусиновым, автор переносит эпизод о зайце в начало книги и делает его своеобразным «зачином» уже для всего романа. В журнальной публикации «Юность Алпатова», отвечая читателям «Курымушки», принявшим ее «как автобиографию и семейную хронику», Пришвин писал: «Я против этого ничего не имею, лишь бы только с интересом читалась эта повесть без настоящих героев и без фабулы. А чтобы еще больше походило на жизнь, я назову в дальнейшем Курымушку настоящим человеческим именем: пусть это будет Михаил Алпатов, младший из четырех сыновей когда-то небезызвестной в Черноземной полосе замечательной хозяйки Марии Ивановны Алпатовой». Поясняя символику эпизода о зайце, Пришвин называет свой роман «сказкой», и очень близкой к его собственной жизни, и очень далекой. Во всех дальнейших переизданиях «Кащеевой цепи» Пришвин каких-либо изменений в программный для него «зачин» романа не вносил.
Завершение Пришвиным первой книги «Кащеевой цепи» (четыре звена) позволило критикам проверить свои первые впечатления и прогнозы. «Михаил Пришвин, – отмечал Геннадий Фиш, – дал русской литературе, современному читателю превосходный роман, глубоко волнующий своей тонкой лиричностью, четкостью письма, меткостью психологических наблюдений и любовью к человеку» («Ленинградская правда», 1927, 24 марта). С Г. Фишем соглашался И. Нович (см.: «Молодая гвардия», 1927, № 8, с. 190). Все рецензенты особо выделяли высокие художественные достоинства «Кащеевой цепи». Разногласия же возникали по вопросу об «общественной ценности» произведения. «Роман ли это?» – спрашивал Павел Медведев и отвечал: «Нет. Это – именно цикл повестей, „звеньев“, объединенных фигурой центрального героя – Курымушки, Миши Алпатова <…>. В результате получилась яркая и цельная, несмотря на свою фрагментарность, вещь типа „семейных хроник“, заключающая в себе превосходные зарисовки из жизни старой русской интеллигенции, буржуазии и крестьянства. В этом – общественная ценность „Кащеевой цепи“, в то время как в изображении формирования личности Михаила Алпатова – ее психологический интерес» («Красная газета», 1927, 24 мая, веч. вып.). Борис Кпреев подчеркивал, что Курымушка «говорит и думает от имени Пришвина». Критику особенно нравится, как показана в романе дореволюционная средняя школа: «лучшее, пожалуй, в нашей литературе художественное свидетельство, как калечились дети в казенных гимназиях» («Книги и профсоюзы», 1927, вып. 3–4, с. 63). В рецензии Н. Замошкина характеристика образа Алпатова соотнесена с изображенной в романе исторической эпохой. Для Н. Замошкина «Кащеева цепь» – «произведение с большим бытовым и философским содержанием. Мысли и образы в нем настолько спрессованы, что иногда требуют расшифровки <…>. Сказки не получилось, ибо в романе преобладает не фантазия, а художественный расчет и автобиографизм, взвешенный (и это очень важно) на весах позднейшего жизненного опыта писателя. Поэтому-то жизнь Курымушки логически последовательна, закономерна, целесообразна <…>. Настойчиво писатель развертывает идею романа: человек должен утвердить самого себя… Дальнейшие звенья „цепи“ еще впереди. Но главное в романе определилось: эгоцентризм и гордость героя… Герой ясен до последней черты: „цепь“ разрывается им исключительно для самого себя, а мужики, революционная работа и даже „звезды“ – необходимый автору материал для выработки „миросозерцания“» («Печать и революция», 1927, № 4, с. 192–193).
До начала работы над второй книгой «Кащеевой цепи» Пришвин философски осмысливает факты своей личной биографии в наброске, озаглавленном им «Книга любви. Материалы»: «Начало мое исходит, конечно, от Вари с Курымушкой, но самый процесс, брак с жизнью осуществляется через Павловну. Если бы ее не было, то Курымушка превратился бы в хлыста или в трагическое лицо с умом порывистым и неправильным. Через Павловну произошла материализация духозного процесса и его универсальность… Может быть, для художества именно моего характера необходим был разрыв женщины и потом его соединение: разрыв дал искру, как разрыв провода электрического тока. И, может быть, разрыв этот необходим для всякого художества» (ЦГАЛИ). Варя – это Варвара Петровна Измалкова, прототип Инны Ростовцевой. Закончившийся разрывом роман Пришвина с Измалковой оставил очень глубокий след в душе писателя и нашел отражение во многих его произведениях. Павловна – первая жена Пришвина Ефросинья Павловна (1888–1953).
