Степан Злобин - Остров Буян
Заветные думы были развеяны в пепел. Мечты о Белом царстве сгинули вместе с угасшим восстанием… Воевода, большие посадские ж дворяне властвовали в городе, вылавливая недавних его вожаков, и город тупо молчал…
С месяц назад был посажен Коза по извету Ордина-Нащекина, якобы за увод со дворов дворянских коней и увоз хлеба. Взяли в Земскую избу мясника Леванисова за то, что резал дворянский скот, наконец, лишь на днях власти решились схватить хлебника и Михайлу Мошницына будто за то, что он продал кому-то городское железо. Томила изнывал, ожидая своей очереди…
Чернорожий деревенский угольщик протолкался через толпу с дымящейся кружкой сбитня и опустился за стол напротив Томилы. Из глаз его брызнул ласковый и озорной смешок…
Томила вздрогнул, узнав Иванку.
— Ванюшка! Ваня… Рыбак! Иди сюды, рядом садись, я подвинусь… Господи!.. Поглядеть — у тебя ведь и взор иной!.. — бормотал Томила, схватив его за локоть.
Он увидел в Иванке друга, которому можно выплакать всю обиду и горечь:
— Совсем ведь один я остался… Слышь, Ваня, брожу по базару, мотаюсь, как бес, в тоске. В глаза заглядаю людям, и очей-то нет человеческих: во всем городу гляделки пустые зыркают по углам, как в стыде…
— То и стыд, что креста целовали изменой! — прервал Иванка.
— Кори, кори нас, окаянных! — согласился Томила. — Поверили мы боярам, ан всех похватали. Один я еще маюсь да своего часа жду…
— Пошто ждать! Беги к воеводе, просись. Авось и посадит!..
— Глумишься!
— Ты сам над собой глумишься, Томила Иваныч! Прежде Мининым стать посягал, а ныне колоду на шею в радость себе почитаешь!..
— С кручины, Ваня. Когда Гаврилу стрельцы повели во съезжую избу, народ зашумел на торгу. Я чаял — вот-вот весь город взмятется… Ан земский староста выскочил, пес Устинов: мол, так и так — не за то Гаврилу схватили, что заводил мятеж, а за то, что пороху много истратил из царской казны… Ну, все и утихли…
— Сказывали приезжие мужики, — махнув рукою, вставил Иванка.
— Мошницына взяли, и тоже все закипело: пол-Завеличья сбежалось к плавучему мосту. Стрельцы у Власьевских бердышами трясут… Думал я — во сполох бы ударить, и сызнова все учнется… Ан снова утихло!.. Единства нет, нет и силы…
Томила умолк.
В лавчонку поминутно входили новые люди, покрякивая, бранили мороз, похлопывали рука об руку и приплясывали, толпясь вокруг дымной и жаркой каменной печи, громко требовали сбитня и жадно пили, обжигая рты и шумно втягивая воздух. В разноголосом шуме можно было слышать друг друга лишь сидя рядом, и, потому не опасаясь, Иванка заговорил:
— Я затем и к тебе, Томила Иваныч. Сам ведаешь, что у нас нынче творится: уезды кипьмя кипят. Что куст, то ватага. Ой, сколь нас там! Кабы экая тьма народа да под одним ватаманом, вот то бы сила! Гаврилу Левонтьича надо…
Иванка взглянул на летописца. Он увидел блеск, загоревшийся в его серых глазах, и зашептал еще горячее, схватив его за руку:
— Слышь, Томила Иваныч, поедем со мной, по лесам мужиков соберем, тайно в город пролезем, нагрянем — в отобьем Гаврилу и всех со съезжей, да вон из города и — в леса… Гаврила Левонтьич там все ватаги в одно, всех ватаманов к рукам приберет: не сила, а силища станет!..
Иванка глядел вопрошающе в глаза летописца.
Томила схватил свою кружку и быстрыми большими глотками опорожнил. Он глубоко перевел дыханье…
— Где же такую уйму народу найти, чтоб отбить их? — спросил он. — Как в город пролезть?..
— На масленой влезем, — сказал Иванка, — посадских, стрельцов по улицам пропасть, крестьян на торга понаедет с маслом, сметаной да всячиной… Тут и пройдем в ворота неприметно, а в городе…
Груз тяжелых и долгих недель, протекших со дня падения Пскова, словно свалился с узких мальчишеских плеч Томилы… Он встрепенулся.
— Постой, погоди, — перебил он Иванку, — ведь их в двух местах держат — в съезжей избе и в Земской.
— А мы и ватагу поделим да разом туды и сюды ударим!
— Коней бы сыскать повострее…
— Ух, прытких спроворю! — с уверенностью воскликнул Иванка. — Что ж, едем со мной, Томила Иваныч! Пошли сейчас, покуда открыты ворота!
— Куды же я один?! — неожиданно возразил Томила.
Иванка опешил. Видя оживление летописца, он был уверен, что для начала тотчас же увезет его изо Пскова. Ему не терпелось немедленно приступить к осуществлению своей выдумки.
— Гаврила с Михайлой за пристава взяты. Как я их спокину! — сказал Томила.
— Мы же после наедем и отобьем их!
— Не дело, Иван. Когда земских старост на Рыбницкой обирали, я тогда перед городом обещал, что с ними буду стоять в ответе… Куды ж мне от них!.. Отобьете нас, так уже вместе!..
Иванка не успел возразить летописцу. Дверь лавочки распахнулась. Облако морозного пара окутало стоявшего на пороге человека.
— Томила Слепой тут? — спросил голос из облака.
— Чиркин! — шепнул Иванка Томиле, узнав дворянина по голосу. — Хоронись, Томила Иваныч.
— Так-то лучше, Иван, — ответил Томила. — Меня с ними вместе посадят, и я упрежу, чтобы готовы были Гаврила с Михайлой. На масленой, значит…
— Площадной подьячий Томила Слепой тут, что ли?! — нетерпеливо воскликнул Чиркин.
— Тут я! — отозвался Томила.
Он шагнул к дверям.
— Дверь затворяй! Кой там черт! Затворяйте, не лето! — послышались выкрики.
Томила шагнул за порог. Дверь захлопнулась.
Иванка вскочил и выбежал вслед за Томилой…
Народ на торгу стоял кучками, глядя вслед удаляющемуся, окруженному четверыми стрельцами Томиле.
— Почем уголь? — окликнул Иванку какой-то посадский.
— Продал! — выкрикнул он, опомнившись.
Он отвязал свою лошадь от коновязи и погнал вслед Томиле.
— Углей, углей! У-утоль! — кричал он, едучи по улице сзади и желая, чтобы в этом привычном крике Томила слышал его обещание все же наехать на город и вызволить всех.
— У-уголь! У-у-уголь! — воинственным кличем неслось над Псковом…
— Почем угольки-то, касатик? — выбежав из свечной лавки, спросила бабка Ариша и бойкими старушечьими шажками заковыляла к чумазому.
— По голосу своего-то признала. Не то что угольщиком, и медведем не утаишься! — шепнула она. — Все жду ведь, все жду, что придешь ко старухе…
Глаза ее радостно смеялись. Занеся куль углей, в сенях Иванка обнял бабку.
— Замазал, чай, всю! «Ишь, скажут, старая ведьма, в трубу, знать, летала!» Ты небось, небось, заходи, никого чужих нету, — хлопотливо приговаривала бабка.
После известия о смерти отца и бегства Иванки с Федей черноглазая тихая Груня ушла в монастырь, а бабка ютилась в углу, в семье решетника…
Иванка ссыпал у бабки угли.
— Где ж, бабка, остров Буян? — шутливо и грустно спросил он.
— Время хватит, Ванюша, еще набуянишь по всем островам! — утешала бабка. — Да слышь, головы береги! Пошто в город лезешь? Признают и схватят.
— Надобно, бабка. Михайлу-то взяли в тюрьму!
— А как же Аленушка? Старая дура, я-то не знала! Взяла бы ее, приютила!..
— Я в лес увезу ее, бабка. Будет мне за хозяйку… Прощай! — заспешил Иванка.
В коробе было еще полно углей, но Иванка уже без крика гнал лошадь по улице к Власьевским воротам, пристально вглядываясь в закутанных на морозе платками встречных женщин и девушек, боясь по дороге разминуться с Аленкой. «Вдруг в тюрьму понесет харчи для Михаилы!» — думал он.
У переезда через Великую, под Пароменской церковью, как всегда, толпился Торжок — продавали студень, горячие пироги, сбитень, гречевники, медовые пряники…
Ехавшие из города с торга крестьяне задерживались возле торговок, чтобы купить в гостинец детишкам писаный пряник или леденцового петуха. У Торжка стояло с пяток крестьянских возов, бродил мостовой караульный земский ярыжка Еремка, летом, бывало, собиравший с крестьян мостовые деньги за перевоз.
В толпе покупателей и продавцов Иванка заметил старую крендельщицу.
«Если Аленка в застенье прошла, Хавронья ее видела», — подумал Иванка и задержался, чтобы, купив кренделек, спросить про Аленку.
Он вылез из короба. Пальцы его застыли от мороза, и он на ходу зубами развязывал узелок, в котором были деньги.
— Иванка! Признал я тебя, воровской ватаманишка! Ты мне попался! — торжествующе выкрикнул, видно, издали проследивший Ивана Захарка и кинулся между Иванкой и угольным коробом.
— Иванка, спасайся, беги! — гаркнул кто-то в толпе.
— Эй, земский! Еремка! — истошно заголосил Захарка ярыжному. — Зови Соснина со стрельцами!
Иванка метнулся к лошади, но Захарка бросился на него и вцепился сзади, боясь упустить дорогую добычу.
— Еремка, живее, дурак! Ватамана держу воровского!
Их обступила толпа. Кто-то пронзительно свистнул.
Иванка старался достать врага за спиной, но тот крепко впился ему в локти.
