Леонид Андреев - Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910
Тенор. Нет. Я свинья, а свинье так и надо. Вот!..
Дина. Ах! Да помогите же, Петр Кузьмич! Стоите как чурбан! Возьмите его за руку, я одна не могу.
Ст. студент. Дина!.. Но у меня также болит горло… Я нездоров! Александр Александрович. Оставьте! Что же это, Боже мой, Боже мой!
Дина. Да держите же его, Петр Кузьмич! Нельзя же одной рукой, у меня силы нет.
Наконец Тенора оттаскивают от окна.
Дина (обнимая его.) Милый, милый! Сейчас же поедем ко мне. Успокойся, голос вернется. Я тебе обещаю это, поверь мне. Милый, милый. Какой же ты глупенький. Петр Кузьмич, дайте ему воды. Саша, ты слышишь? Сейчас мы поедем ко мне, я тебя никуда не пущу.
Ст. студент (подавая воду). Позвольте же мне наконец… уйти, Дина.
Дина. Да, да, пожалуйста! Пошлите за извозчиком, мы сейчас поедем. Тебе лучше, Саша? Выпей воды.
Ст. студент. За извозчиком?
Дина. Да. Поскорее!
Ст. студент. Хорошо. Я сейчас пошлю слугу.
Выходит. Дина целует Тенора; тот кладет ей голову на колени и горько, по-ребячьи плачет.
Тенор. Диночка, Диночка, ты любишь меня?
Дина (также плача). Люблю, милый. Не плачь.
Тенор. Я не хочу быть свиньей. Диночка, все хотят идти, а я один как свинья… со своим голосом. Мне так горько было, Диночка, я не хочу, не хочу быть свиньей.
Дина. Ничего, Саша. Ты все исправишь, голос вернется к тебе, и ты выйдешь к ним, как бог. Они услышат тебя и поймут, как они были несправедливы, и поклонятся тебе — мой светлый гений.
Тенор. Диночка, если будет сходка, я пойду.
Дина. Хорошо, хорошо. Мы вместе пойдем. Ты не будешь пить?
Тенор. Нет. Взгляни на меня, Дина… Нет, боюсь.
Дина. Да смотри же, глупенький. — Глаза-то какие красные, ах, глупенький ты мой.
Тенор. И у тебя красные.
Смеются наполовину со слезами и целуются. Входит Старый Студент и останавливается на пороге — его некоторое время не замечают.
Ст. студент. Извозчик готов.
Дина. Ах, готов? (Встает.) Вы слышите, Александр Александрович?
Тенор. Слышу.
Дина. Ну, едемте, едемте же скорее. Да что вы, Александр Александрович, как будто встать не можете — живее. Я так вам благодарна, Петр Кузьмич, вы такой наш друг. Вам нездоровится? — Бедный. Вы вот что сделайте: возьмите салицилового натра гран восемь или десять…
Ст. студент. Хорошо, я возьму.
Дина. Не «хорошо», а… Ну что же вы, Александр Александрович?
Тенор. Ты не сердись на меня, старик, я был пьян и говорил глупости. Ты хороший человек! Прощай. Эк как хрипит! (Уходит в переднюю.)
Дина. Нет, Петр Кузьмич, я сама оденусь! Помогите ему.
Ст. студент. Это мои калоши, Александр Александрович. Вот твои.
Дина. Готовы? Воротник поднимите, вот так. Нечего, нечего упрямиться, делайте, как вам говорят… До свидания, Петр Кузьмич, приходите же ко мне, я вас жду. Я так вам благодарна…
Ст. студент. Прощайте.
Дина. А руку? Вы не хотите поцеловать мне руку? Ну? Так приходите же, милый! Вашу руку, Александр Александрович.
Уходят.
Старый Студент один… Некоторое время недоуменно рассматривает рака — бросает на пол, топчет яростно. Но становится совестно, и, подобрав растоптанного рака, брезгливо бросает его на поднос. Входит Капитон с бутылками.
Ст. студент. Вам что нужно? Вы зачем?
Капитон. Пиво принес. Как я был занят, Василий ходил…
Ст. студент. Какое пиво? Вон! Вон! Вон!
Занавес
Четвёртое действие
Студенческий вечер в Стародубове, в помещении местного Дворянского Собрания.
Распорядительская комната, она же и «артистическая» — высокая, оштукатуренная, глухая комната с одним только окном, завешанным белыми пыльными драпри. Обычно она служит для свалки всякого хлама, и сейчас один угол сплошь заставлен какими-то скамейками и поломанными стульями, сдвинутыми в кучу. Стоячая вешалка; на ней и на стульях студенческие пальто. Свет вверху — несколько тусклых электрических лампочек; только коридор, куда ведут высокие, все время открытые двери, залит ярким белым светом. Из этого коридора появляются танцующие.
Музыкальное отделение вечера кончилось, и приглашенные артисты поразъехались; теперь в зале танцы. С небольшими перерывами играет бальные танцы музыка; слышны возгласы дирижеров. Чувствуется, как там весело. В распорядительскую забегают студенты — выпить рюмку коньяку, покурить и поболтать; некоторые приходят с гимназистками, за которыми ухаживают. Но сейчас в комнате тихо и малолюдно. За большим столом с вином и закусками сидит присосавшийся к коньяку Онуфрий тихо беседует с Гриневичем.
В углу, за маленьким крашеным столом, на котором горит свеча, Костик, Блохин и Кочетов считают кассу.
Все студенты в сюртуках, за исключением Онуфрия, который в тужурке, и Блохина — последний в мундире; на распорядителях красные бантики, которыми они немало гордятся.
Играет музыка.
Кочетов (считает). Двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два, все рублевки. Дай-ка вон те деньги, Костик!
Костик. А за программы получили?
Кочетов. Программы хорошо шли. Вот деньги! Губернатор десять рублей положил.
Онуфрий (кричит). Костя, пойди выпей рюмочку, освежись! Да и вы, мытари!
Костик. Некогда… Дина хорошо шампанским торгует. Удачный вечер! У нас в Стародубове давно такого не было, гляди, как разошлись стародубовцы!
Блохин. Р…рождество!
Кочетов. Дина умеет. С какого-то фрака двадцать пять рублей содрала!.. Тут в этой кучке будет ровно двести пятьдесят рублей, запиши, Костя. Да кто марки покупал? Опять не хватило, каждый раз не хватает!
Блохин (роется во всех карманах, отовсюду тащит бумажки и мелочь). У Гриценко еще сколько, не знаю. Мы по три раза билеты продавали, а то и так пускали. Я одного гимназиста за двугривенный пустил… Постой, вот еще три целковых!
Кочетов. Зайцы были?
Блохин. Двух р-реалистов и одну гимназистку поймал. Говорят, что денег нет, танцевать хочется, я их пропустил.
Кочетов. Сто десять, сто пятнадцать…
Продолжают подсчитывать.
Гриневич. Ну-ка, налей еще рюмочку.
Онуфрий. Да тебе вредно! Скандалить не будешь?
Гриневич. Нет. Я сегодня, Онуша, счастлив.
Онуфрий. Ну выпей, счастливым всегда можно… Так вот, брат, поехал я, значит, к Глуховцеву в деревню… Ты его не знаешь, а ничего, хороший был человек, меня очень любил. — За твое здоровье, Гринюша! — Отчего, думаю, не поехать: отдохну в тишине, среди сельского пейзажа, под сенью кипариса…
Гриневич. Он в Крыму?
Онуфрий. Нет, в Курской губернии, у его жены свое имение. Ты не перебивай, это я про кипарисы для красоты повествования, у меня стиль такой возвышенный. Слушай! Ну и оказалось, что не надо было мне и ездить, только воображение я себе расстроил. Сижу это я утречком на террасе, как плантатор, чаек попиваю, а она, брат, как выскочит, да как начнет…
Гриневич. Кто она?
Онуфрий. Да жена же! Супруга и мать! И давай она, брат, вопить, кто бублики поел, их тут пять было! А пятый-то я съел — понимаешь?.. Так он у меня в животе колесом стал, на нем же я и до Москвы доехал. Вот они какие… а хороший был человек!
Гриневич. Ну не все, есть и там хорошие.
Онуфрий. Нету! Как он снял тужурку, так сейчас же и пропал, из глаз скрылся, как видение — дуреют они там отчего-то. Куда ты? Выпей рюмочку… Я на ихнюю жизнь, Гринюша, смотреть боюсь: у меня ум скептический и не выносит свинства!
Гриневич. Твое здоровье, Онуша… А у нас народ славный, возьми хоть Стамескина того же… Наши его не любят, а если посмотреть…
Онуфрий. И Стамескин золотой человек, хоть и подлец! А Лиля? Да есть ли на свете другая такая душа! Маленькая — а голос влиятельный, как у архиерея: кого похвалит, а кого, брат, и осудит, да! — А Блоха? — Сережа, пойди, выпей рюмочку, замаялся.
Блохин. Некогда, отстань.
Онуфрий. Видишь какой: не идет, казну считает! Нет, никуда я не уйду из университета, жил с товарищами, с ними и умру. Человек я одинокий, нет у меня ни отца, ни матери — и не надо мне их, ну их к черту! А позовут меня документы брать, лягу я в канцелярии животом на пол и умру, а бумаг не коснусь. Умру честной смертью, как храбрый солдат. Ишь как Козлик орет — тоже, дирижер! Вон он какой у меня — а какой красивый-то, а?
