Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
И его – балтийцы качали. А Родзянку – не качали.
А к Гвардейскому экипажу прежде Родзянки обратился их командир, капитан первого ранга: мол, 100 лет назад, когда декабристы вывели на улицу петербургские полки, – Гвардейский экипаж тогда вышел первый. Теперь – не первым, но тоже вышел. А с проклятыми немцами будем бороться до победного конца! С «ура» подхватили матросы его качать. Затем и Родзянку.
Так до позднего вечера ликовал сегодня Таврический. А завтра, в воскресенье, сюда ожидалась огромная манифестация женщин, добиваться избирательных прав, – и тоже ведь не мог Михаил Владимирович не выступить.
Всё так, всё отлично, но разве деятельность его только была приветствовать полки? Да именно в эти самые дни 23-й армейский корпус прислал Комитету Государственной Думы в подарок шлем – как эмблему безопасности от посягательств врагов свободы. А артиллерийский парк прислал всё месячное солдатское жалованье на усиление войны. И приходили сведения, что крестьяне жертвуют для родины хлеб. И надо было принять делегацию объединившихся демократических поляков, пришедшую благодарить Думский Комитет за обещание независимости Польше. (И хотя Комитет был ни при чём – но как не принять благодарности?) И нельзя было не принять Громана, который приходил мутить и жаловаться по продовольствию на Шингарёва. (Да и пора была писать воззвание к крестьянам: не поддаваться агитаторам и не громить имения. Очнулся теперь Родзянко, что зря это он в революционных попыхах утвердил реквизицию хлеба, у кого свыше 50 десятин. Это – разбой. И он теперь протестовал Львову.) И надо было рассылать, рассылать комиссаров Думы во все концы страны и разъяснять единство Думского Комитета, Временного правительства и Совета Рабочих Депутатов. А сегодня вызывал к прямому проводу генерал Рузский – и ни с того ни с сего повёл по телеграфу дискуссию: кого именно понимать под правительством – Думский Комитет или Совет министров? Генерал понимает Совет министров лишь как исполнительный орган, а Комитет Государственной Думы – как орган высшего контроля. Да, конечно, именно так! – горячо подтверждал Родзянко. Но мы решили предоставить им отчасти и законодательную власть.
А когда ездил в довмин, принял Михаил Владимирович на душу ещё горшую тревогу и отемнение: узнал он, что готовится назначение Алексеева Верховным Главнокомандующим.
Роковой шаг! Этого он и боялся! С первой минуты пронзило его, что это – опасная ошибка. И потом час за часом прорабатывалось в нём: какая же это опасная ошибка!
Лукавое котячье лицо Алексеева так и стояло перед ним, живое!
Как фактический глава государства, как человек, ответственный за Россию, – Михаил Владимирович не мог не вмешаться! И самым энергичным образом! Он должен был спасти – и русскую армию, и победу, и революцию.
Но, не имея прямо власти вмешаться и запретить и не имея под рукой полной Государственной Думы для запроса, – один способ имел Родзянко: написать предупредительное увещательное письмо. Кому же? Ну, очевидно, князю Львову.
Письмо прорабатывалось в нём, – и сегодня в дальней комнате дворца, сотрясаемого шагом тысяч, он написал – своим решительным, разбросистым почерком, мысли легко ложились под перо:
«Милостивый государь князь Георгий Евгеньевич.
…Это назначение не приведёт к благополучному окончанию войны. …Я сильно сомневаюсь, чтобы генерал Алексеев сосредоточил в себе сумму достаточного таланта, силы воли… Генерал Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, над волей народа… Вспомните обвинение генерала Алексеева против народного представительства: что оно из главных виновников надвигающейся катастрофы… Не забудьте, что он настаивал на введении военной диктатуры… Ширины умственного кругозора в этом человеке нет, охватить широким размахом донельзя усложнившиеся условия ему будет не по силам, да имя его и мало известно в России… Для меня совершенно ясно, что только Юго-Западный фронт оказался на высоте положения. Там чувствуется голова широкого полёта мысли – я имею в виду генерала Брусилова. Это единственный генерал, совмещающий… Другим лицом широкого государственного ума я считаю генерала Поливанова. Быть может, ещё не поздно изменить ваше решение…»
Вот. Вот так. Сегодня же и отправить.
А если не повлияет?
О-о-о!.. О-о-о!..
Тогда: завтра же собрать заседание Временного Комитета Государственной Думы – и просто постановить!
То есть, вынести рекомендацию…
646
По-настоящему, трудно было уразуметь, о чём бы Верховному Главнокомандующему надо было совещаться с министром юстиции и даже путей сообщения после того, как накануне уже обо всём важном отсовещались с военным министром. Другое дело – по иностранным делам. И всегда охотно – по продовольствию.
Да ещё: как понимать этих пятерых министров в их совокупности и взаимоположении? Если не приехал премьер – то кого из них считать старшим? Гучкова? А может быть Милюкова? (А Керенский уверенно держал себя как за старшего. Впрочем, простой, искренний молодой человек, неожиданный его поцелуй тронул Алексеева.)
Травимый Советом депутатов, Алексеев ли всей душой не хотел наладить сотрудничество с правительством? Да как без этого вести дальше войну? Без Временного правительства – что теперь есть Ставка? Она не может решить ни одного стратегического вопроса, ни с пополнениями, снаряжением. Надо любой ценой установить безконфликтные отношения, и придётся принять дух, круг понятий и условия новой власти.
Но принять их условия – не значило принять все их безумия подряд. Вот они простили всех дезертиров, вот они простили уголовных, – а теперь отменили смертную казнь! во время войны и на фронте! Хотя этого и раньше почти не применяли – но она же должна быть! Газеты давно болтали об этой отмене – но никак Алексеев не думал, что у правительства настолько не хватит благоразумия. Они как будто совсем не понимали реальной опасности развала армии – всё заслонялось выставочным щитом демократизации.
Через глухое течение телеграфных лент или сухую сдержанность донесений передать в дальний Петроград здешнюю тревогу и опасность было непосильно. Но теперь-то, когда министры сами наехали сюда в таком числе, – теперь-то и было высказать всё открыто. Да, поддержать хорошее взаимопонимание, но также и отстоять армейский взгляд. Как-то нужно в сегодняшнем совещании всё это тактично совместить.
Генерал Алексеев сильно волновался. После дня отречения Государя вчера и сегодня были для армии самые важные дни.
По пути с вокзала министры проявили приятное, весёлое настроение: сегодня в вагоне, говорили они, впервые за три недели они крепко спали. А то ведь в самые революционные дни не умывались по шесть дней и спали в сутки по часу! – но скорее с гордостью об этом. Всем министрам Алексеев приготовил номера в гостинице «Бристоль», рядом со штабом, однако номера могли понадобиться им лишь для дневных переодеваний: дела революции не позволяли им задержаться в Ставке, и сегодня же поздно вечером намеревались они отправляться назад и поспать снова в поезде.
Против штаба собралась на площади большая толпа – поглядеть министров. Охрана Гвардейского экипажа продолжала сопровождать их, и ещё филёры сновали в толчее. Министры махали руками толпе, и особенно воодушевлённо Керенский.
Завтрак сервировали в узком составе – пятеро министров и три ведущих генерала, и уже за завтраком началось деловое обсуждение. Потом перешли в конференц-комнату, то есть в государеву, где висело пять карт фронтов. Теперь собраны были все новые лица, о ком и вообразить нельзя было прежде тут, – а решать, по сути, надо было всё тот же вопрос: план кампании 1917 года.
И вот теперь Алексеев мог повторить им свои новейшие выводы: что наступление – лучший выход для нас. И мы можем намечать его, хотя и в ограниченном размере, на первые числа мая.
Какое облегчение! – не придётся краснеть перед союзниками! Министры радостно засветились, едва ли не больше всех – сдержанный Милюков. И все стали крайне благожелательны к Алексееву. В десять глаз рассматривали этого царского генерала и удостоверялись, что – можно ему доверить всероссийскую вооружённую силу!
(Да уж забыли они или не ценили: кто ж больше Алексеева помог им самим утвердиться?..)
А тут ещё именно сегодня появился при Ставке американский военный агент поручик Риге. Он вот-вот ожидает извещения о вступлении Соединённых Штатов в войну, чтобы официально начать действовать при Ставке. Это – радовало всех, ещё бы!
Но Алексеев не дал себе раскиснуть от их доброжелательства, а стал выдвигать твёрдо. Господа! Освободите армию от тлетворных влияний и от политики. (И особенно смотрел при этом на Керенского: затлела у него надежда, что именно этот министр – мог бы!) Мы не можем допустить такой резкой ломки всего воинского устава. Армия переживает фактически болезнь, упадок духа офицерского состава, солдатское брожение. А – Балтийский флот?.. Провален весь наш правый фланг. А как может быть, что Петроградский военный округ отказывается давать пополнения Действующей армии? А петроградские заводы уже три недели не дают вооружения… А именно в Петрограде главное производство всех боевых припасов. По причине революционных событий мы не получаем более ни снарядов, ни патронов, ни орудий, ни ружей. Не поступают и мины для обороны Балтийского моря, оно станет открыто противнику. Теряя столицу, мы теряем возможность победы. А такая неудача сотрясла бы страну морально – и население припишет тому, что переворот произведен не вовремя. И будет искать виновников.
