Сергей Семенов - Односельцы
– - Он небось теперь видит, -- криво усмехаясь, сказал Протасов.
– - Он видит временно, а мы постоянно. Из нас тут жилы тянут. Ты хочешь лететь, а тебе на ноги петлю накидывают. Ты желал бы показать, что ты человек, а они за человека-то вон Костина сочтут, а на тебя-то плевать не хотят. А чем я не человек? Что я, хуже Оськи Курносого? Зачем я ему должен подражать?
Хмель понемногу выходил из головы Машистого, и речь его становилась связной. Когда он высказал, что у него было на душе, Протасов сказал:
– - Ну, погоди ты теперь говорить, послушаем Костинтин Иваныча; он тебе скажет, что в городе узнал.
– - Спасибо Костинтин Иванычу, что хлопочет. Он для нас старается, а мы для него. Верно ведь?
– - Верно.
– - Ну, так вот. А то, говорят, опчество, мир. Нам нужно вот какое опчество, чтобы друг за дружку, да для хороших делов. Пусть будет нас меньше, да мы связаны: что ты, что я, что мое -- то твое. Я свое буду стеречь, на твое не польщусь, и ты на мое не позаришься. И будет у нас крепость. А в миру какая крепость? Все, как арестанты, скованы, хлеб добывают, а сыты не бывают, друг дружку грызут, а никогда не наедятся, за стакан вина под стол лезть готовы…
XXI I
На следующее утро Мельников опять пошел косить сам. Как и в первое, утро стояло ясно и тихо. Солнце, жмурясь в росистом тумане, играло лучами в мокрой листве кустов по ручью. Влажная трава сладко дремала, не предчувствуя близкого конца, и пугливо вздрагивала, когда ее подрезали предательской косой и безжалостно сваливали в густые высокие валы. Работа шла весело, стоял шумный говор и бодрые выкрики при дележке полос. Но как только подошел большой перерыв и из деревни пришли с завтраком, сразу почувствовалось, что владеет толпою не беззаботная игривость, а тупое, тяжелое раздражение, и многие под веселым балагурством скрывали едкие, враждебные чувства, каждую минуту готовые вырваться грубым, оскорбительным выпадом.
– - Блины несут! -- крикнул безбородый, курносый, с толстыми губами, сын Восьмакова, Никитка. -- Да никак еще масленые.
– - По-твоему, може, пшеничные? -- спросил его, усмехаясь, Осип.
– - Могу сказать, и пшеничные.
– - Ты-то скажешь, а ись-то их будет вон Костинтин Иванов, а мы-то с тобой и ржаной лепешкой утремся.
– - Чего ж ему не есть, у него и муки и масла вдоволь,
– - Да, братцы, маслить дано не всякому…
– - А если бы всякому, тогда замаслишь и не отстираешь.
– - Так и будешь в пятнах ходить?
– - Так и будешь.
И эти двусмысленные слова перелетали от кучки в кучку, и везде их легко принимали и с такой же легкостью перебрасывали к другим. И это ясно показывало, что почти вся толпа объединяется в одном далеко не дружелюбном чувстве к Мельникову, и Мельникова это больно уязвило.
Мельников нахмурился и весь завтрак продумал, что же он такое сделал, чтобы так восстановить против себя односельцев. Неужели в том, что он не дает обобрать себя дяде, есть какой-нибудь грех, или он нарушает чьи интересы? Если же их пугает предстоящий выдел, то он никому никакой беды не принесет, может быть даже многие выгадают, получивши их хорошие полосы. И в нем зародилась досада и раздражение; тяжело поднявшись с земли, он положил на плечо косу и пошел бесцельно мимо покосников.
Уже многие отзавтракали и тоже поднялись на ноги. Восьмаков стоял на конце своей полосы и сосал цигарку. Неподалеку от него стоял дядя Мельникова. Восьмаков не мог видеть приближавшегося Константина Ивановича, но, видимо, почувствовал это по лицу Андрея Егорова, и сейчас же преувеличенно громко заговорил:
– - Деревенский мужик -- дурак, мало свету видал. Оттого его и тянет в одну кучу, а кто посветлей-то, тот сейчас от него и в сторону.
– - Конечно, тому несподручно.
– - Вот я и говорю: что с вами валандаться, хочу гулять один. Зачем ехать в ворота, разбирай забор.
– - Тоже, как проедешь, -- выходя от куста и обтирая травой косу, собираясь ее точить, кинул Костин.
– - Как ни проедут, а лошадь направляют.
– - Гляди, тяжи не лопнули б.
Мельников прошел дальше и натолкнулся на спорящих Прохора с Васиным. Тихий и почтительный Васин был неузнаваем. Глаза у него были как у испуганного мышонка, щеки покраснели, в углах рта образовалась пена от слюны. Он, захлебываясь, кричал:
– - Это ведь всем полям будет сдвиг; мы свои полосы выровняли, а после вас опять придется ровнять, нешто скоро завалишь ее, борозду-то?
Прохор, недавно возмущавшийся тоже тем, что возмущало сейчас Васина, видно уж решивши выделиться, помирился с этим. Он равнодушно говорил:
– - И нам борозды попадут.
– - Вас никто не гонит. Зачем вы лезете из мира?
– - А затем, что в вашем миру стали большие дыры. Вот и идем туда, где получше.
– - Думаете-то лучше, а не вышло бы с лучком. Иной свой век доживает, а вы его тревожить хотите.
За Овчинника вдруг вступился Кирилл.
– - Кто доживает, об тех заботиться нечего, а заботься о том, кому долго жить.
– - Тебе долго жить, а у тебя одна душа. Что ты на ней делаешь?
– - Дайте другую. Все равно не дадите теперь. Так уж лучше я сдвину свои ленточки да соберу себе одеяльце. Не широко оно, да глядеть будет на что: три десятины с половиною.
– - Если огурцами засадить -- урожай большой получишь! -- насмешливо сказал неподалеку стоявший Бражников.
– - Что ж, и огурцы хлеб дадут; пахомовский огородник на двух десятинах сидит, какую ренду платит, да получше нашего кормится.
– - То огородник.
– - Нужда заставит и веревочника шелком шить…
Кругом собиралась толпа. Спор разгорался, и народ позабыл про работу. Остановился, прислушиваясь, даже сам староста. Подошел Восьмаков и вдруг крикнул:
– - Староста, что ты развесил уши-то? Дело работы ждет, а ты народ держишь. Жеребий давай!
– - Что ты орешь-то, аль плохо наелся за завтраком? -- сказал на него Машистый.
– - Я-то всегда хорошо ем, вот ты-то под старость без хлеба не насидись, -- огрызнулся Восьмаков.
– - Авось бог милостив.
– - Дураков и бог не спасет, слопает ваши доли ваш приятель, вот и останетесь без земли.
– - Наш приятель не твоим чета.
– - Еще почище. У него деньги вольные, он тебе в нужде поможет, а там при расплате и сгложет. Не далась дядина-то, утрется твоей.
– - Дядина-то будет не у дяди, а у него.
– - Это вы поете, а у нас будет другая песня.
– - Посмотрим…
– - Слушай жеребий! -- зыкнул, покрывая спор, староста и стал выкрикивать, где кому досталось.
XXII I
Подошло воскресенье, а на другой день была казанская. Два дня миром не косили. Первый день бабы все-таки не вытерпели и после обеда растрясли у сараев сено, а мужики пошли на досуге в чайную.
Прежде других в чайную пришли Андрей Егоров с Восьмаковым. Они долго сидели, о чем-то совещаясь вполголоса, -- стали оба красные. Наконец Андрей Егоров тяжело поднялся с места и нетвердым шагом ушел из палисадника, а Восьмаков остался один; ему принесли два больших чайника, и вдруг к нему один за одним стали подходить мужики. Чайник нагибался. Мужики принимали стаканчики, опрокидывали в рот и отходили в сторону. После этого все говорили повышенным тоном, в чем-то уверяли Восьмакова. А Восьмаков сам, с осовевшими глазами, не совсем твердым голосом, часто приговаривал:
– - Вали валом, посля разберем.
Больше других к Восьмакову липнул Костин. Сильный и напористый мужик часто, когда у него не хватало на выпивку, делался неузнаваем. Он мог воздерживаться от водки, но когда ему как-нибудь случайно попадал стаканчик, он входил во вкус, и ему хотелось еще. И когда у емуне на что было выпить, он начинал выпрашивать. И когда ему не давали, он терялся, делался слабым и жалким, и тогда с ним можно было сделать что угодно: купить за бесценок какое-нибудь угодье, нанять на работу или подговорить на такое дело, за которое не всякий возьмется. Такими случаями многие пользовались и покупали у Костина, кому была нужна или его глотка, или его кулак.
В этот день Костин косил у попа по найму, после косьбы было угощенье, только раздразнившее мужика, и он пришел в свою деревню с жаждой еще выпить, пришел в чайную с надеждою, не подойдет ли случай промочить горло еще, и увидал угощающего всех Восьмакова. Восьмаков по глазам увидал, как Костину хочется выпить, и сейчас же налил ему целую чашку. Костин недоумевающе поглядел на Восьмакова.
– - На-ка вот, пей да поминай Андрей Егорова.
– - Нешто он помер?
– - Не помер, а за здравье поминай, да помни, что он хороший человек, а хороших людей в обиду давать не приходится.
– - Зачем в обиду давать.
– - Ну, вот то-то и оно-то! Пей другую.
Выпив подряд две больших чашки, Костин почувствовал себя по-другому. Он вдруг плотно уселся на табурете, положил руки на стол и, впиваясь в лицо Восьмакова начинающими мутиться глазами, вдруг воскликнул:
– - Эх, жись немила, в доме непорядки! Одну выпил хорошо, другую -- еще лучше, а если третью поднесешь, совсем на небеса меня вознесешь!
