Лев Овалов - Двадцатые годы
- Принимаешь гостей?
Слава вскочил, засуетился.
- Раздевайтесь. Откуда? Вот не ждал...
Оба облегченно вдохнули в себя теплый воздух, побросали на кровать полушубки и принялись рассматривать Славу.
- Что вы так смотрите?
Пешеходов выглядит вполне благополучно, хотя на лице у него недовольное выражение, а вот Степан Кузьмич совершенно несчастен: мертвенно-серое лицо и до невозможности тусклые глаза.
- Смотрю, кем ты тут стал, - хрипло говорит Быстров.
- Кем же я могу стать?
- Бюрократом. Как и все тут.
- А здесь все - бюрократы?
Быстров приказывает Пешеходову:
- Расскажи, Кузьма...
Не было у Быстрова существа дороже, чем его Маруська, для него она была лучшей лошадью в мире. Когда Быстрова сняли с работы, он увел Маруську к себе в Рагозино. Некоторое время никто о лошади не вспоминал. А неделю назад в Рагозине появился милиционер из соседней Покровской волости, привез предписание забрать у Быстрова лошадь и сдать в Моховский совхоз. Быстров было заартачился, потом хотел застрелить Маруську, но не поднялась рука, кинулся к Пешеходову. "Кузьма, пойми..." - "Я бы рад оставить тебе кобылу, да не в моей власти дарить государственных лошадей". - "Кузьма!.." "Хлопочи в Малоархангельске". Быстров всегда был в добрых отношениях с Пешеходовым, тот согласился поехать вместе с Быстровым в Малоархангельск, сказать, что совхоз обойдется и без быстровской кобылы, однако в уездном исполкоме стояли на той же позиции, на какой всегда стоял сам Быстров: нельзя оставлять кровных лошадей у частных владельцев. "Это я-то частный владелец?" - "А кто же вы? Это же злоупотребление - пользоваться такой маткой для разъездов". Не помог и Пешеходов!
Степан Кузьмич оттолкнулся рукой от стены.
- Мне без этой лошади жизнь не в жизнь...
Нет, это не тот Быстров, который на митингах зажигал мужиков революционным огнем, жизнь сломала его.
- А с Афанасием Петровичем говорили?
- Сказал, что не вправе дарить лошадей.
- Но ведь он действительно не вправе...
- Попроси он меня еще год назад, я бы ему десяток лошадей предоставил!
Быстров все еще жил в восемнадцатом году, а шел уже двадцать второй...
- Я сейчас... - Слава побежал к Эмме Артуровне, попросил сходить к Прибыткову, единственный частный магазинчик на весь Малоархангельск, взять бутылку вина, какого угодно, и приготовить чего-нибудь закусить. "Рассчитаюсь из первого жалованья..."
Быстров и Пешеходов говорили о чем-то между собой, когда Слава вошел, они замолчали.
Тягостное молчание. Даже более чем тягостное.
Слава не знал, что это его последнее свидание с Быстровым, но сознание того, что им не о чем говорить, наполнило его тревожным предчувствием.
Так они и молчали, тревожно, долго, все трое, пока не вошла Эмма Артуровна.
На деревянном подносе внесла бутылку вина, селедку, украшенную кольчиками лука, нарезанную кружками домашнюю колбасу, три сваренных вкрутую яйца, хлеб.
- Я взяла портвейн, - сказала она. - Селедочка...
Кажется, она готова была присоединиться к компании.
- Хорошо, идите, - оборвал ее Слава.
Эмма Артуровна обиженно удалилась.
- Портвейном угощаешь? - Степан Кузьмич выговорил "портьвейнем", обернулся к Пешеходову и насмешливо продолжал: - А мы вина не пьем, мы самогон употребляем. Обуржуазился ты здесь... До чего дошел... Кровать ковром покрыл, мягкую мебель завел, барышню какую-то в шелковой рамочке на стенку по весил... Нет, не тому я тебя учил.
Слава смотрел на него со все нарастающим смятением.
Кровать у него действительно застелена, но не ков ром, а дешевым покрывалом Эммы Артуровны. "Мягкой мебелью" был один-единственный стул, обитый пунцовым, давно просалившимся шелком, забытый владельцами дома, давно уже покинувшими Малоархангельск А "барышней в шелковой рамочке" была Вера Васильевна, снятая совсем-совсем молодой, еще до замужества, и чистота, какой веяло от нее, обязывала Славу вести себя так, чтобы ни папа, ни мама ни в чем и никогда не могли его упрекнуть.
Резким движением Быстров отставил бутылку в сторону.
- Знаешь, кого ты должен повесить над своей головой? - воскликнул он срывающимся голосом. - Маркса! Карла Маркса! Великого учителя пролетариата! А ты держишь над головой какую-то...
Слава не мог позволить ему продолжать: сорвись с языка Быстрова слово, которое готово было сорваться и которое Слава никогда бы ему не простил, могло бы произойти что-то такое безобразное, чему нельзя будет найти оправдания.
- Дурак! - крикнул Слава. - Сам не понимаешь, что говоришь!
Степан Кузьмич откинулся на спинку стула, точно его ударили. Ознобишин, Слава Ознобишин назвал его дураком...
Поднялся, протянул полушубок Пешеходову.
- Пошли, Кузьма, нам с ним говорить не о чем.
Негромко стукнула дверь.
Если бы Слава знал, что видит Быстрова в последний раз!
Пешеходов и Быстров шли по заснеженному Малоархангельску и нехотя поругивали Славу, дошли до дома с фуксиями на подоконниках, где они остановились, поужинали холодными блинами и салом, допили остатки самогона, еще раз ругнули Советскую власть и легли спать, а Слава долго еще сидел на кровати и думал то о Быстрове и Пешеходове, то о жерновском попе, которого завтра ему предстоит освобождать из-под какого-то дурацкого ареста.
35
Славе не хотелось открывать глаза, покуда спишь, все хорошо, а как проснешься, сутолока и тревога сразу ворвутся в жизнь, и так до вечера.
В комнате холодно, Эмма Артуровна еще не затопила печь. Слышится ее хриплый со сна, недовольный голос:
- Спит он еще... Сколько мороза нанесли! Кто вы им будете?
Надо вставать!
Румяный старичок держал в руках снятые варежки и похлопывал одну о другую.
Не сразу узнал его Слава... Герасим Егорович, брат покойной Прасковьи Егоровны... Все такой же суетливый и веселенький.
Зато он сразу признал Славу.
- Миколаич, наше вам с кисточкой. Заехал вот к тебе по дороге. Чайком напоишь?
Пришлось распорядиться.
Неудобно не принять гостя.
- Заходите, раздевайтесь.
- Значит, тут квартируешь? - Егорыч оглядел комнату. - Что ж так? Ни креслов у тебя, ни занавесов...
Эмма принесла чайник, Слава расставил посуду, на этот раз у него нашлись и хлеб, и даже немного сахара.
Егорычу ничего не нужно, кроме чаю. Он деликатно отгрызал самую малость от куска сахара, прихлебывал с блюдца чай, отдувался.
- Чай-от малиновый? Фабричный? Малину суши для души, а распаривай для здоровья. Как ты тут? Еще не обженился? Ну, я шутю, шутю, покеда бородой не обзаведешься, не женись. Давно я не был в Успенском, сестра на погосте, вот и не еду в гости...
Слава томился, пора на службу, и выпроводить неудобно.
- Вы сюда по делам или как?
- Неужли без дела? - весело отвечает Егорыч. - Жмых привез продать, обвиднеется, пойду на базар.
- И много?
- С пуд. А к тебе с новостью. Уж такая новость, такая новость... Мужик был, конечно, не всем по нутру, но лихой был вояка.
- Это кто же?
- Лихой был и, можно сказать, справедливый, - продолжал Егорыч. Только вот сбили его...
- Да вы о ком?
- Царствие ему небесное, завтра, должно, уже и похоронят.
Слава раздражается:
- О ком вы?
Егорыч на секунду замолкает в уверенности, что своим сообщением он поразит Славу.
- Быстров... Степан Кузьмич... скончались.
Он прав. Слава замирает... Не может быть! Туман застилает ему глаза.
- Не может быть, - вслух повторяет Слава.
- Отчего же не может быть? Вчерась его нашли...
- Где нашли?
- В роще. В Рагозинской роще. Повесимшись. Ребятишки пошли натрясти желудей и обнаружили. Висит на дубу...
- Как - висит?
- Ну, как висят? Самостоятельно висит. Я ж тебе докладаю. Такому человеку трудно без власти жить Пил без просыпу, перебрал и... Где наша не пропадала, а кончать когда-нибудь надо!
Нет, Слава не может поверить тому, что Степана Кузьмича не стало. Не может, не может Быстров умереть, да еще повеситься. Не того он десятка. Пил, конечно, пил, с горя пил... Но он же борец, такие люди не кончают с собой. Это сплетни, слухи.
Слава на мгновение приободрился.
- Ерунду вы говорите, не может Быстров повеситься, не такой характер у него...
- Характер! - Егорыч всплеснул руками. - Да я точно говорю. Из-за того и заехал, подумал, что не может сердце в тебе на евонную смерть не отозваться.
Слава сжался весь, совсем как в те минуты, когда выполнял самые важные, самые опасные поручения Быстрова.
- Ну расскажите, расскажите по порядку...
- А я и говорю по порядку, - обиделся Егорыч. - Ушел позавчерась из дому, сказал бабе: "Я тут, недалече, скоро вернусь". На дворе ночь, а его нет, с ним такое случалось, пропадал не на один день, а вчера в роще его нашли, висит, сердешный, на суку, перепужал ребятишек...
- Вы-то откуда узнали? Сами видели?
- Зачем мне видеть? Я в Козловке был проездом, дела у меня там, а тут приезжает из Рагозина Выжлецов - слышал? Семен Прокофьич, мельник, говорит: Быстрову конец, не выдержал...
