Сергей Юрьенен - Фашист пролетел
- Давай, сынок. Продемонстрируй.
Он бьет мизинцем. Я! Я! Я!
Дзынь. Конец строки.
Остальное - молчание. За спиной. Которое сгустилось так, что может разрядиться ударом по затылку.
Но мама вздыхает.
- Наверное, правильно немцы говорили про писателей: "Гадят в собственное гнездо". Идем, отец. Сказал бы хоть спасибо.
- Спасибо.
- Не за что, - говорит отчим, а мама:
- Самоутверждайся!..
5
"Паспортный" возраст решено отметить коллективным нарушением.
Среди прочих "запрещается" на задней обложке дневников, где "извлечения" из правил поведения для школьников, утвержденных Министерством образования СССР, с годами все сильнее возмущал запрет на посещение ресторанов без сопровождения. Пора, друг мой, нам приобщиться взрослых тайн, предположительно реющих под лепными сводами родительских времен
в угаре пьяном,
в дыму табачном...
Выдвигается стул, колени сминают накрахмаленную скатерть.
Тяжелое меню ложится в руку.
Они при галстуках; у Адама с янтарной заколкой. Такие же запонки на манжетах. Мазурок появляется в лыжном свитере. С мороза раскрасневшийся.
- Над кем смеетесь?
- Ты похож на любовницу Блока, - говорит Александр. Пятнадцатилетнюю.
- А мне и есть пятнадцать. Шестнадцать только в апреле. Да. Водку пить не буду.
- Cитро тебе закажем. Ты почему без галстука? Мы же договорились?
- Мамаша подняла хипёж. Решила, что к Нинке иду женихаться.
Адам кривится, как от боли:
- Не надо про мамаш.
- Лучше про Нинку, - просит Александр.
- А что про Нинку? Запретили с ней встречаться.
- Почему?
- А из низов.
- Домработница, что ли?
- Почему? Отец милицейский генерал. Соседи-суки мамаше донесли. В подъезде застукали нас. А мы просто стояли.
- В подъезде стояли трое. Он, она и у него.
- Не буду отрицать, но мы при этом просто держались за руки. Чего смеетесь? Читайте Вильяма Шекспира.
- Уильяма.
- Вильяма!
- Будем заказывать, мальчики? - выказывает нетерпение официант.
Они оглядываются на колонны входа.
- Где же танцор наш?
- Вряд ли он придет. Во-первых, ему не в чем, - аргументирует Мазурок. - Во-вторых, какой интерес ему с пацанами яшкаться?
- А сам он кто?
- Якшаться, - говорит Александр.
- Кто якшается, а кто яшкается.
- Ладно, - решает Адам. - Берем закуску.
Стенич появляется, когда на скатерть ставят селедку с луком, лимонад "Ситро" и бутылку "Экстры". Высок, красив и белозуб. Галстук на резинке подчеркивает не столько толщину шеи, сколько бедность школьной его "битловки" брусничного цвета.
Адам разливает.
- Ну? В жизни раз бывает?..
- Неужели дожили?
- Кто дожил, а кто нет...
- Ты дуй ситро.
- За нас, мальчишки!
Они с чувством выпивают первую в жизни ресторанную рюмку.
- На фильмы до шестнадцати отныне с полным правом, - говорит Александр.
- Как будто раньше не ходили...
- Ха! Я еще в тринадцать прорвался на "Америку глазами французов".
- Режиссер Раушенберг. - Адам берется за бутылку. - По второй? За оттепель? Ты наливай себе ситро. Самообслуживайся...
- Никогда не забуду, как на Биг-Сюр с нее купальные штаны сползают. Полосатые. На бегу под мокрой тяжестью.
- Вот оно, тлетворное влияние, - говорит Мазурок. - Нет, правильно Хрущева сняли.
- Помнит.
- Еще бы я забыл! Этой картине первой поллюцией обязан.
- Впервые взялся, что ли?
- Нет, Мазурок, это когда непроизвольно. Одно от другого я могу отличить. В отличие от своей матери.
- Им бы курс специальный - у кого сыновья.
- В смысле разбазаривания фонда она мне постоянно говорила: до шестнадцати хоть потерпи. Не знаю, почему, но, как ни посмотри на эту цифру, она есть рубеж и веха.
- Боюсь, что это тост.
- А ты не бойся, наливай!
После третьей разговор о наболевшем разгорается. Стенич вынимает пачечку сигарет под названием "Фильтр".
- Эх, вы, ребята-жеребята, ничего-то вы не понимаете... - Красиво затянувшись сигареткой с белым фильтром, Стенич опускает ресницы. Рассказать про афинские ночи?
- Про финские?
Мазурок, конечно, так и не открыл белого с золотом Платона полученного батей в порядке спецобслуживания, с неохотой одолженного Александру и уже возвращенного после ежедневного жлобского нытья.
- А-финские, - снисходит Стен. - Только не в порочном древнем мире, а в нашем тихом омуте. Вообразите же себе ровесника, ну, скажем, вроде вашего покорного...
Он тонкой струйкой выпускает дым, обнаруживая губастость, как у покойного Урбанского в картине "Коммунист".
- Ну?
- Не "ну", а антр ну. Договорились?
В облезло-позлащенной раме стены напротив было тогда панно, уже, конечно же, исчезнувшее, как канули фаюмские портреты египетских провинций римской сверхдержавы. В "Детской энциклопедии" на репродукции был его любимый "Юноша в золотом венце" с глазами Адама, тогда как ресторанное панно на темы ГТО - Готов к Труду и Обороне - являло сводный образ физической культуры времен, когда страна была готова к штурму не только мировой цивилизации, но и самой Вселенной, - и очерняемых теперь в журнале "Новый мир". Он смотрел то на Стена, то на дискоболов и метателей копий, внимал бархатному голосу и представлял себе - в голубом почему-то свете кресло типа тронного, свисающие руки юного принца, в ноги которому так и валятся снедаемые извращенной жаждой сильные мира сего, которые, если ему верить, чуть ли не волками рыщут в Центральном сквере той тенистой аллейкой, что между бронзовым фонтаном "Мальчик с Лебедем" и писсуарным теремком на задах Драматического театра...
The rest is silence. Не будем называть имен, они всегда в аншлаге... но мальчики! Достаточно выйти к итальянскому фонтану, чтобы понять, каким капиталом мы располагаем. Как можем повлиять на собственную будущность...
- У нас с Адамом будущность в кармане, - говорит Мазурок. - Шнырять аллейками для этого не надо.
- Рад за вас.
- И с чего ты взял, что фонтан итальянский?
- В центре живешь, и не знал? Работы скульптора Бернини. "Мальчику" скоро сто лет.
- Самое время кое-что ему отбить.
Стенич закатывает глаза. Мол, о чем тут говорить...
Вокруг выпивают и закусывают. Пучатся, ужимаются рты с размазанной помадой. Поблескивают золотые коронки.
В порядке назидания мама сообщила Александру историю "из жизни". Про его ровесника из Заводского района, совращенного дамочкой бальзаковского возраста. Как от боли в яичках изнуренный мальчик плакал по ночам, пока не признался своей маме, которая устроила скандал соседке, пригрозив привлечь за растление малолетних. Рассказать?
Инициативу снова перехватывает Мазурок:
- Моя мамаша...
- Опять про мамаш! - берется за голову Адам.
- Она подруге жаловалась, я подслушал: "Чем гонять в кулак, лучше бы брюхатил домработниц". А я считаю, Чернышевский в своем трактате прав. Не дам я поцелуя без любви. Сначала любви дождусь.
- И не давай. Только не лезь в бутылку, - говорит Адам. - Из-под кефира. А также в пылесос.
- Пылесос нам домработницы сломали.
- Лучше в ванной в раковину. И смотри при этом на себя с любовью.
- Не учи ученого, Адам. Как дальше, знаешь?
- Почему нет? Рецепт небанальный. Все нужно испытать. Один раз - не порок, как говорит Вольтер.
- А что?
- А философия.
От смеха Стен откидывается.
- Четыре шницеля, ребятки? - склоняется официант.
- Три. Мне, философы, на оргию...
- Два! - говорит Мазурок. - Мне тоже. На поругание к мамаше. Но сначала тост... Адам, не водкой! Однажды по весне на крыше мы дрочили с пацанами.
- Анапест или амфибрахий?
- Амфибрахий, хотя, - отвечает Адаму Александр, - там сбой в конце...
- Такой закат был, что едва я не упал с седьмого этажа.
- Это он к чему?
- Он родом из детства, - тонко улыбается Стен.
- А потом мамаши нас застукали. И всех отпиздили поодиночке. Давайте, мужики, за коллектив!
Залпом выдувает стакан ситро, рыгает и уходит, оставив трешку под нетронутой салфеткой. Стенич добродушно замечает:
- О будущем ему не думать. Баловень судьбы... Ну что же? Двинулся и я.
- Посидим?
- Пора, мой друг. Пора!
- Тогда на посошок?
Покосившись на часы, на бедную свою "Победу", Стен дает себя уговорить...
- За "Мальчика с Лебедем"!
Выкладывает рублевую монету, одаряет сверху белозубой улыбкой и, огибая столики, уплывает в афинскую ночь.
Адам хватается за лоб:
- Ну, бестия! Обставил! Всех обошел в борьбе за это! - Берет бутылку. - Давай.
- За девочек?
- За жизнь!
Александр орудует в горчичнице миниатюрной ложечкой. Под шницеля с картошкой и жареным луком они допивают бутылку и выходят в красноватый туман вывески ресторана "Арена".
- Через год повторим?
- Всенепременно.
Натянув перчатки, Адам зачерпывает снег, и, обжимая, несет снежок в ожидании цели. Центр ушел в себя. Окна заморожены. Бульвар Дзержинского, улица Карла Маркса... Ни души. Фонари, что ли, бить? Не размениваясь на попытки опрокинуть, они проходят мимо заснеженных мусорных амфор сталинского образца. На Кирова сворачивают к школе, затемнившейся до понедельника.
