Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
Яринка все еще верила в чудо. Они, те половецкие сваты, недалеко. Уже расспрашивают у людей, где ее двор. Уже отмахиваются посохами от буковских собак. Скользят на тропинке возле ее забора. Переминаются с ноги на ногу перед ее дверями. Яринка съежилась - вот сейчас... сейчас... Не идут...
И бросилась кровь в лицо, зашумела в ушах - не придут. Не придут. Теперь уже никогда не придут!
Это он виноват. Данько.
Сказать ему: не для тебя шила рушники, не для тебя колупала печь. Не за тебя пьет отчим. Не по тебе щемит душа.
Сказать матери: мамо, неужели вам не жаль расставаться со мною? Да разве ей окажешь?..
Сказать отчиму: дядько Степан, вы ж, верно, любите меня, как родную, зачем отдаете этим чужим дядькам?.. Вы же сами видели, откуда всходило мое солнце. Почему ж вы не спасаете меня? Почему не сказали матери про Павла? Ведь я сама про него ни за что не скажу - сгорю от стыда. Дядька Степан, вы сейчас, может, самый родной для меня, - спасайте, спасайте!..
И Яринка упала грудью на стол и зарыдала.
И это было так неожиданно, что все, кто был в хате, оцепенели.
И никто, кроме Степана, не знал, отчего рыдает голубка.
И никто никогда не будет знать, отчего рыдают голубки, с тех пор как стоит мир.
И никто никогда не спросит об их святой неудовлетворенности, о чистом стремлении к недостижимым звездам. Им, чудотворицам живого, только и оставляют - собирать крохи.
- Ну, ты гляди, что они выделывают, эти девки! - первым нарушил тишину Диодор Микитович. - Плачут, каналии, от счастья!.. Вот погодь, телушка, сыграют свайбу, он тебе осушит слезы в каморке!
- Цыц, дурная! - прикрикнула София. - Люди подумают невесть что!
Данько, по-видимому, догадывался. На его лице горел рваный румянец, а в глазах - тревога. Больше всего он боялся, что этот лягушонок поднимется и крикнет ему: прочь! прочь, ненавистный! прочь, гадкий! Своевольный и дикий, он боялся только одного - позора.
И решил для себя: "Погоди, погоди! Отольются твои слезки кровушкой!" Был очень благодарен Фастивцу, что тот так умело вывел его из затруднительного положения.
- Мне и самому плакать хочется... - засмеялся Данько. - Был я вольный казак, а тут вот и ярмо на шею...
- Не сумлевайся, сынок! Только один бог неженатой. А которые холостые, так тех в аду черти на старых ведьмах женють...
- Ну, чего надулся, как мышь на крупу? - подтолкнула София мужа. Наливай сватам.
- А может, пусть Яринка? - осторожно спросил Степан. - Это ж ее праздник...
Он надеялся еще на ее вспышку, вот тогда и он поддержал бы ее.
А Яринка, одинокая и всеми покинутая, уже не могла сопротивляться. Лучистыми, с радужным переливом от слез, глазами она взглянула на Степана и тихо погрузилась в себя - в вечную свою скорбь.
А Степан не мог помочь ей - даже перед ней самой был виноват, был в зависимости. Каждое его слово в ее пользу могло обернуться против него. Да и поможет ли ей это? В любви, как и в смерти, люди остаются одинокими. Он только мысленно умолял судьбу, чтобы дала девушке твердость и силу сопротивления. Но видел - мягка Яринка душой и способна бороться разве что своей беззащитностью. Но поймут ли все они эту ее силу?
И наливал чарки. И заливал глаза сватам, и молодому князю, и жене своей Софии, чтобы горе голубки казалось им девичьими причудами, чтоб не видели, как его мука сочится из него кровью.
- Бу-у-удем!..
Будем. Такими, как есть. Слепыми и жестокими...
Договорились - венчание и свадьба в воскресенье.
И Яринка как будто смирилась: свадьба - это же так интересно! Не пришлось ей быть подружкой, даже не держала свечи на свадьбе. Только плющила нос о стекла чужих окон, наблюдая чужое счастье, а тут вот сразу невеста!
В пятницу месили каравай. Семь каравайщиц, отобранные одна к одной: неразведенные, замужние да еще и счастливые - мало битые, мало тасканные за косы.
Приносили муку, приносили яйца, месили корж. Начиняли его монетами, как изюмом, облепливали шишками. Выгребали деревянной кочергой печь, осторожно, как попадью, сажали каравай, обставляли его, как детками, шишками.
Совали зажженные пучки соломы в печь - зарумянивать. Подмаргивая, посмеиваясь, напевали:
А в нашей печке
Золотые плечики.
А припечек улыбается
Караваю удивляется,
Печки челюсти сжимаются
Караваю удивляются...
Затем прикрывали печь заслонкой, запирали на крючок дверь, чтобы "не выходил дух".
Носили, как икону, пустую кадку на руках, подпевали:
Ой, печь стоит на сохах,
Дежу носят на руках.
Печь себе печет, печет,
Скоро каравай испечет...
Яринка с Марусей Гринчишиной отмывали стол. Миску с этой водой каравайщицы выносили на ток, выплескивали на четыре стороны, напевали:
На ток воду носили,
У судьбы просили:
Уроди нам, боже, пшеницу,
Цветы красивые,
Чтоб дети были счастливые.
После этого сваха София кланялась каравайщицам:
- Милые мои молодушки, присядем за стол да поедим что бог послал.
Ходила чарочка граненая из рук в руки, поблескивала серебристым донышком:
- Бу-у-удем, молодички, будем!..
И все шло, как положено из рода в род, из колена в колено.
И Яринка понимала, что никто не в силах остановить эту мельницу, которая перемалывает ее. Никто.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Иван Иванович обращается к философии
любви
Рано или поздно даже закоренелый преступник раскаивается. Так и я: пришло время - и сгибаю выю перед всеми, мертвыми, и сущими, и теми, что народятся после нас. Прожил я немало, как говорится, давно уже разменял пятый десяток, далеко зашел в своей Книге Добра и Зла, а вот о любви, о человеческой страсти так и не написал всей правды.
Писал о женщинах, о их несравненной телесной красоте, о юной страсти, что подсознательно руководит стремлением к продолжению существования рода человеческого. Но кого это удивит? Может, нашего сельского святошу Романа Ступу, у которого сила любви - в его мужской силе? Нет, не для таких, как Роман, существует любовь, этому мы оставим только производить детей. И не для тех работорговцев и толстосумов, что освятили брак только для продолжения рода, а на самом деле для производства рабов, - они, несмотря на всяческие философские выкрутасы, не возвышают человека над животным миром. И не для ученых физиологов любовь, они вещают лишь о центральной нервной системе, половых центрах да половом инстинкте. Будто они сами никогда не влюблялись до безумия и не были готовы обожествлять любимую женщину, лишенную способности не только родить, а даже согревать их своим дыханием. Пример Пигмалиона не даст мне солгать.
Я, сельский учитель Иван Иванович, полагаясь еще на опыт Гёте и тех тысяч безвестных поэтов, которые оставили для десятков поколений несравненные песни, что стали народными, днесь свидетельствую вам: единственное чувство, которое возносит человека над неживой и живой материей, - не страсть, а любовь.
Ой ты, дивчина,
С кем обручили?
Что же ты снова
Ходишь кручинясь?
Да какое тут к чертовой матери половое влечение, если: "Ой знаю, знаю, кого кохаю, тiльки не знаю, з ким жити маю!.."
Святая неудовлетворенность, тоска по прекрасному, которого, может, и не существует на свете...
Вот эта высокая неудовлетворенность и стремление к небывалой красоте и совершенству и является, по-моему, человеческой любовью.
И так восстает одухотворенность человеческих эмоций против своей противоположности - купли-продажи человека и всяческих там желез внутренней секреции с их животным адреналином.
Один только голос прекрасной голубки Нины Витольдовны для меня радость и праздник, и никогда, даже в мыслях, я не смел видеть в ней человеческую самку.
Красота - мужественность, слабость - сила, нежность - твердость - вот единство тех начал, что порождают любовь и песню.
Продолжение рода - это дело семьи, и женщина радостней понесет от любимого человека, нежели от постылого. А скольких я знал таких, которые готовы были родить детей от одного, а любить другого.
Хотя лицемерная человеческая мораль имеет основания называть это распущенностью.
И если можно заставить женщину родить от тебя детей, то любить ее не заставишь. А именно этого добиваются ревнивцы и ревнивицы.
Вот отсюда и извечная тоска любви.
Вольно любились,
Вольно встречались
Дайте пожить мне,
Дайте пожить!..
Не ловите меня, люди, на слове. Я век прожил с одной, рядом с ней, должно быть, и умру, а люблю и буду любить, вечно буду любить другую, тоскливо буду любить, безнадежно, умирая, сгорая на малом огне, - никто не вытравит из моей души тоски о прекрасном. Можно быть последним рабом и свободно любить Принцессу Вселенной. Только любовь делает человека свободным!..
С умилением и большой грустью иду я на свадьбу, когда меня приглашают туда. Умиление - это надежда: а вдруг настоящая любовь, небывалая страсть объединила два сердца?.. А грусть - ой, пожалуй, нет, - объединили чьих-то волов с чьими-то овечками, чей-то сундук, который нужно прижать коленом, прежде чем закрыть, с чьими-то кожухами - красными да белыми, объединились чьи-то широкие ладони, способные при жатве ухватить стеблей ржи с четверть снопа, с чьими-то широкими раменами, которые выносят по ступеням в мельницу восьмипудовые мешки зерна, объединили чьи-то широкие бедра, чтобы, покряхтев, могли родить ребенка под копной, с чьей-то могучей мужской силой, способной творить чудеса от заката до восхода солнца. Неужели только это, неужели?
