Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
И панна Ядвига, осторожно освобождаясь от малышни, которая окружала ее, спрыгнула на пол и принялась прислуживать хозяину.
На столе появились яства, которых она не поставила бы польскому королю. Были здесь целая коврига хлеба, миски с огурцами и капустой, в маленькой мисочке нарезанная синяя луковица с маслом и глечик с солью. Розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, не стояло здесь, видимо, давным-давно.
Мы сидели за столом я пировали, а Ядзя стояла и ждала приказаний хозяина. А я ждал, когда же Роман разговорится и мне станут понятны причины его праздничного вида и даже то, почему он сегодня побрился.
Широко разводя рукой, словно сгребая со стола, Роман хватал стакан из обрезанной бутылки, бухал в него самогон и лихо опрокидывал в щербатый рот. А я думал про себя: "Ну и широка же ты, человеческая натура, ни малое тебя не удовлетворяет, ни многое!.."
А Ядзя стояла над нами, как статуя мадонны - в кабаке, и я, как ни мучился, не мог представить себе, о чем она думает. Неужели не звучит в ее сердце тоска о чем-нибудь чистом, как первый снег, о чем-нибудь далеком, как синяя звезда? Неужели не подкатывает у нее к горлу тошнота, неужели не сводит ей скулы от ненависти, которая иногда праведнее любви!..
И я, каюсь, возненавидел и Романа с его носом-хрящем, и его хоромы с аршинным оконцем, его хозяйское достоинство со спесью-свиньей. Почувствовал крутую неприязнь и к Ядзе с ее ангельским смирением. Неужели это заговорила во мне горилка?.. А может, совесть, которая не может мириться с извечным свинством?..
А Роман наконец-то разговорился:
- Так что вам, Иван Иванович, надоть ослобонять Явдоху со службы. Ни к чему ей эта служба. Кормлю ж я ее. Аль ей еще надоть? Ни к чему это... И может, я еще свой антирес имею.
- А какой же это вы можете иметь интерес? - В лице я почувствовал жар, словно меня обожгли пощечиной.
Роман стал покачивать головой от плеча до плеча и обсасывать свой язык.
- Ну, как вам сказать? Ну... все мы - люди грешные... Да только надоть те грехи покрывать...
Я, кажется, застонал было.
- Чьи... грехи?
- Хе-хе!.. Ну, какие вы непонятливые!.. Явдошины же!
Ступа вдруг как бы обдал меня запахом свежей рыбы и перегаром табака из трубки. Потом он вытянул губы ко мне с великим доверием:
- И слышьте, Иван Иванович, думки меня обсели...
- Вас, Роман, мысли обсели?!
- Как с одной стороны кинь, то с лица ее воду не пить. А с другой то за меня первая встречная пойдет. Потому как хозяин. Да и мужик еще хоть куда. Во-он, глядите, сколько? - И он растопыренной пятерней указал на лежанку. - А с третьей стороны и себя жалко. Потому как всем другим чернявые да чернобровые, в теле молодицы, православные, а мне - все не так, как людям... А и с четвертой стороны - надоть ее грех прикрыть! Вот какая случилася притычина!
Он опять обсосал свой язык и даже глаза зажмурил от сострадания к себе.
Господи, и почему ты не подсунул ему жирной да чернявой? Да еще и православной?!
Ядзя, любимая деточка, оказывается, что какое-то наваждение овладело мной, не разглядел я тебя как следует и только вот Роман Ступа открыл мне глаза...
Истинно сказано: "Не мечите бисер перед свиньями". А я скажу: не сочетайте в пару горлицу с кабаном!
Я чувствовал себя оплеванным и растоптанным. Но клянусь небом, звездами дальними: не осудил я к забытью ясную панну за то, что не пришлась по вкусу Роману Ступе. И не кричал я мысленно: "Ригор! Стреляй его! Семь пуль! Семь смертей! Стреляй в этого пожирателя сельдей - во имя Красной Звезды! Во имя всех звезд мира!" И только потому не желал я смерти Роману, что может оказаться среди его потомков и такое дитя, за которое простятся родителю все грехи, вольные и невольные.
Я уже и не помню, что сказал Ступе. И помог ли рассеять все его сомнения.
Одно только помню: не пожелал я ему ни добра, ни счастья.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой автор вместе с Яринкой подает сватам
рушники
- А что вы за люди и откуда идете? Издалека ли, близко ли добирались до нашего дома? - это впервые в своей жизни Степан говорил не свои, а заранее заученные слова.
Стояли перед ним двое с посохами - старосты, третий - жених - возле порога.
Хороших сватов подобрал себе Данько: один - хозяин завидный Тадей Балан, чернобородый, с разбойничьими глазами мужик, лицо вечно недовольное, голос скрипучий, а сам нетерпеливый, даже постукивает посохом, второй - фельдшер Диодор Микитович Фастивец.
- Мы люди нездешние... - угрожающе проскрипел Тадей.
Но Диодор Микитович перебил его:
- Тихо! Надо уважать! Я ить здеся первой человек! А ты - куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Невежи, каналии! Так вот, случилась пороша, а я и говорю своему подчиненному: пойдем искать зверский след. Ходили, ходили и уж сильно сумлеваться стали, ан видим - идет наш князь Данько, поднимает уверх плечи и говорит нам такие речи: "Уж вы, охотники, помогите мне куницу упоймать!" Вот мы и пошли у это самое время скрозь, в ваше село пришли и на след напали. Зверушка эта в ваш двор забежала, а со двора в хату и села в комнате. Вот и нашему слову конец, а вы дайте всему делу венец - отдайте нашу куницу, а вашу красну девицу... А теперь ты обратно говори, - указал Диодор Микитович большим пальцем через плечо на Тадея.
Балан, обиженный пренебрежением к себе, долговато сопел, но потом пересилил себя.
- Ну, так говорите, - проскрипел сквозь зубы, - отдадите или пускай подрастет?
- Ну, что же мне, доченька, делать? - голос Степана звенел неподдельной тоской. - По сердцу ли тебе нареченный?.. - Ждал с печальной надеждой, даже дыхание затаил.
София подтолкнула, дочку, и та, как завороженная, начала обломком ножа колупать печь.
Данько от порога следил за нею, и с лица его не сходила неподвижная ядовитая ухмылка. На Степана он поглядывал с откровенной враждебностью. Он хорошо знал, что влияние в семье будущего тестя не заходит далее порога. И Данько с явной скукой выслушивал нудное разглагольствование сватов и неторопливую, какую-то вроде немощную речь Софииного примака:
- Люди добрые, ловцы-молодцы, что же вы натворили: меня старого (так и сказал - старого!) с дочкой пристыдили. Но сделаем так: хлеб-соль принимаем, доброго слова не чураемся, и чтобы вы нас больше не срамили, что задерживаем вашу куницу, а нашу красну девицу, вас повяжем. А ты, дочка, кончай печь колупать да давай чем ловцов этих связать. Иль рушников нету? Может, мать не научила, а ты сама ничего и не напряла?..
Яринка медленно-медленно, точно плыла во сне, пошла в комнату и вернулась с рушниками и платочком на блюде. Поклонилась в пояс сватам, подала рушники, подошла к Даниле и будто в сердцах засунула платок ему за пояс. И потом, вся горячая, как пион, растерянно потупилась посреди хаты. Она и сама не знала, спит она или ей это мерещится.
Повеселевшие сваты, покряхтывая, обвязывали рушниками друг друга через плечо, а Степан взял с полки свой хлеб и преподнес главному свату Диодору Микитовичу.
- Отдаем вам, ловцы-молодцы, честь.
- Ну, благодарствуем, люди добрые, за хлеб, за соль, за честной разговор! - поклонился фельдшер.
- А теперь, сватоньки мои дорогие, прежде чем понести наш хлеб, выпьем да закусим чем бог послал! - взяла их за локти София. - И ты, Даня!
Отодвигали стол, усаживали сватов в красный угол.
Хрюкал на столе запеченный поросенок, кудахтала курица. Вытаращив безумные глазищи, шипела на сватов яичница.
- Бу-у-удем!..
- Ой, сватоньки мои, сватоньки, да разве ж могла я надеяться на такое счастье! - тоненьким голоском выводила София. - Такого зятя! Даня, за тебя пью! За отца твоего! За матушку!
- Уж вы, Сопия, должны такому зятю беспременно ножки мыть и воду ту хлебать...
- Хозяйский сын! - хмурился и втягивал в себя воздух Тадей Балан. Не комнезам савецкий.
- Не заглядывает никому в пригоршни! - заискивала София.
- Советскую власть уважает, с бандами не знается, обрезов не прячет! - натянуто улыбнулся Степан.
У Софии дыхание перехватило. Но смолчала.
- Настоящой богатырь! - хлопал Данилу по плечу Диодор Микитович. - Уж он накормит, напоит и жену единоутробную, и деточек-воробушков, и тещу-перепелку! И усю нашу Расеюшку!
- Да-ай боже!
Потолок покрылся рябинами от остатков горилки, выплеснутой на него от полноты чувств.
Яринка ничего не пила и почти ничего не ела. Плотный комок подкатился к горлу, и, как она ни глотала, никак не могла проглотить его. Поводила продолговатыми глазами на Данилово разогретое горилкой лицо, и ей становилось страшно: видела она только Данилу-парубка и почему-то никак не могла представить его солидным мужем. Ее мужем! И поглядывала на дверь: не звякнет ли щеколда, не войдут ли в хату другие сваты, а с ними половецкий парубок Павло? Еще не поздно крикнуть - не хочу! не пойду! - сорвать с этих рушники, схватить свой хлеб и подать другим, половецким!
Яринка все еще верила в чудо. Они, те половецкие сваты, недалеко. Уже расспрашивают у людей, где ее двор. Уже отмахиваются посохами от буковских собак. Скользят на тропинке возле ее забора. Переминаются с ноги на ногу перед ее дверями. Яринка съежилась - вот сейчас... сейчас... Не идут...
