Влас Дорошевич - Семья и школа
Решается участь человека.
Дело об Иванове Павле, обвиняемом:
— В упорном нежелании подчиняться начальству.
«Иванов Павел! Иванов Павел! Кажется, Иванов Павел говорил „а“, а я ему мазал ляписом. А может быть, Иванову Петру, а может быть и Иванову Николаю. Кажется, у него гланды. А может быть, это и не у него? А может быть, это и в другой даже гимназии, и не у Иванова, а у Петрова!»
— Доктор, ваше мнение относительно Иванова Павла?
— Гм… Кажется, мальчик с гландами… И больше ничего…
Что больше может сказать теперешний гимназический доктор?
Дети его интересуют в одном только отношении:
— Не представляют ли они из себя. заразы?
Всё его внимание устремлено на одно:
— Нет ли кори? Скарлатины? Дифтерита? Ветряной оспы?
Он является не пользовать, а полоть детей, как полют огороды.
Что такой доктор может сказать относительно Иванова Павла, участь и, быть может, вся дальнейшая жизнь которого решается в эту минуту?
Была ли у Иванова Павла свинка?
— В ветряной оспе не замечен. И в дифтеритном отношении опасности не представляет.
Только!
Участие такого врача в педагогическом совете равняется нулю.
Ещё если педагогический совет захочет в каком-нибудь отдельном случае, решая вопрос об исключении, произвести экспертизу:
— А действительно ли столь порочен сей младенец? Или мы собираемся жестоко наказывать больного, — да ещё ребёнка, — только за то, что он болен?
И попросить доктора:
— Посмотрите подсудимого.
Но во всяком случае доктор своим мнением, указанием, советом, протестом будет участвовать только тогда, когда нечто преступное, ужасное, невозможное и «нетерпимое» с гимназической точки зрения будет виновным совершено.
А не допустить до этого?
А обратить внимание педагогического совета:
— Господа, во 2-м классе ученик Иванов Павел переутомлён, — ему нужен отдых. В 3-м классе у Иванова Петра вконец разбиты нервы, а его ещё больше озлобляют беспрерывными наказаниями. При таких условиях нельзя ручаться, что с мальчиком произойдёт. Он болен, а вы его наказываете и «исправляете» суровыми мерами. Недалеко и до несчастья.
Может ли всё это сделать «летучий доктор», налетающий на гимназию на час, на два в неделю, видящий гланды, слышащий «а», считающий пульс, но никогда не видавший ни одного лица, не знающий ни одного гимназиста?
Кто защитит мальчугана, которого часто считают «неспособным» или «неисправимым лентяем», когда он только переутомлён, «нетерпимым ни в одном учебном заведении», когда он только болен?
Даже взрослого больного не судят и не наказывают.
А ребёнка?
И вообще-то детей судить смешно. А уж без защиты…
Единственным защитником мальчугана, единственным основательным экспертом мог бы быть только постоянный гимназический врач.
Не разбрасывающийся по десятку учебных заведений совместитель, врач с налёта, а постоянно состоящий при одной гимназии врач.
Врач, на глазах которого Иванов Павел рос, проходил курс, для которого «Иванов Павел» был бы не звуком пустым, а постоянным субъектом, организм и болезни которого доктору хорошо известны.
Только такой врач может дать педагогическому совету дельное, веское и полезное указание, предохранить ученика от заболевания, от переутомления, от нервного расстройства, при случае защитить больного.
Это спасло бы школу от тысяч несправедливостей.
Конечно, грошовые и смешные «штаты» гимназических врачей при этом должны быть изменены.
Но как будто это дорого будет стоить? И как будто, — особенно среди молодых врачей, — у нас трудно набрать отличных постоянных гимназических докторов даже на скромное вознаграждение?
У нас, где врачебной помощи так мало и где всё-таки перепроизводство докторов.
У нас, где сто рублей в месяц считается нормой, и хорошей нормой вознаграждения врачу на службе.
Молодые, ещё горячие после университета, ещё ретивые врачи отдали бы всю душу этому новому у нас делу, — медицинской защите учащегося юношества.
И, идя рука об руку с указаниями медицины, действительно заботясь о здоровье учащихся, наша средняя школа могла бы оказать то «истинно-сердечное попечение» об юношестве, которое от неё требуется.
Русский язык
Этой весной в Париже я зашёл в одну знакомую семью.
Меня встретил мальчишка, ликующий и радостный:
— А мы с папой сегодня в Салон идём. Папа меня берёт.
— Да?
— В награду!
— Что ж ты такого наделал, что тебя награждать нужно?
— А он сегодня принёс первое сочинение! С отметкой: «очень хорошо!» — похвасталась мамаша.
Всегда надо делать вид, будто страшно интересуешься успехами детей.
— Ну, ну! Покажите ваше сочинение, cher maitre!
Детям в школе было предложено посетить в один из праздничных дней «Jardin d’acclimatisation»[14] и затем описать этот зоологический сад в форме письма к товарищу, живущему в провинции.
Мой маленький приятель — живой и умный мальчик. Большой остряк. Он любит приправить свою болтовню шуткой, — и иногда острит очень удачно.
Не удержался он от шутки и в «сочинении».
Немножко лентяй, он, чтоб не писать слишком много, заканчивал своё коротенькое сочинение так:
«Впрочем, для того, чтоб познакомить тебя со всеми чудесами „Jardin d’acclimatisation“, мне пришлось бы написать целую книгу. Может быть, когда-нибудь я это и сделаю. Но, принимая во внимание мою лень, я уверен, ты сам до тех пор успеешь побывать в Париже и посмотреть всё своими глазами».
«Сочинение» было написано хорошим, правильным французским языком, и под ним была пометка:
«Очень хорошо».
— Ну, а это место? — спросил я.
— Ах, учитель ужасно смеялся, когда читал вслух это место. И товарищи тоже!
Мне вспомнилось, как меня однажды дёрнул чёрт пошутить в сочинении.
Темой было: «Терпение и труд всё перетрут».
Среди академических рассуждений на эту тему нелёгкая меня дёрнула мимоходом вставить фразу:
«Да, конечно, терпенье и труд всё перетрут, например, здоровье».
Настал день «возвращения тетрадок».
Этого дня мы всегда ждали с особым нетерпением.
Предстоял целый час издевательства над слабейшими товарищами.
Учитель читал вслух худшие «сочинения», острил по поводу них, и мы помирали с хохота над авторами. Особенно старались помирать с хохота те, кто сидел на виду у острившего учителя.
Кто-нибудь из товарищей стоял у дверей и выглядывал в коридор.
— С тетрадками идёт! С тетрадками! — возвещал он всеобщую радость, опрометью кидаясь на место.
Итак, настал день возвращения тетрадок.
Но, против обыкновения, учитель явился сумрачный. Лицо ничего хорошего не предвещало.
Сел на кафедру, отметил журнал, выдержал длинную, томительную паузу, развернул тетрадку, лежавшую наверху, и вызвал:
— Дорошевич Власий!
Дорошевич Власий поднялся смущённый.
— Дорошевич Власий! Вы позволили себе неуместную и неприличную шутку…
Белокурый немчик, сидевший рядом на парте, поспешил испуганно отодвинуться от меня. Он всегда отодвигался от тех, кто получал единицу или подвергался наказанию. Товарищи глядели на меня, кто с испугом, кто с сожалением, кто со злорадством.
— Вы позволили себе неуместную и неприличную шутку в вашем сочинении…
— Господин учитель…
— Потрудитесь молчать! О вашей неуместной и неприличной шутке будет мною, как классным наставником, доведено до сведения педагогического совета. Теперь же потрудитесь отправиться к г. инспектору. Г. инспектору уже известно о неуместной и неприличной шутке, которую вы себе позволили Ступайте! Никаких разговоров! Ступайте!
Толстый инспектор, которого мы звали «турецким барабаном», окинул меня недружелюбным взглядом с головы до ног.
— Что вам? Почему вы не в классе?
— Ученик такого-то класса, такого-то отделения, Дорошевич Власий! — робко отрекомендовался я.
Толстый инспектор покраснел:
— А! Это вы? Где у вас пуговица?
Он кричал и от крика начал синеть:
— Где у вас пуговица? Почему пуговица на мундире не застёгнута? Где ваш галстук?
— Сполз…
— Я вам покажу — сполз. Пуговицы не застёгнуты, галстук не на месте, позволяете себе неуместные и неприличные шутки. Что вы о себе думаете? Будут вызваны ваши родители! Идите к г. директору. Г. директор знает о том, что вы себе позволили.
К актовому залу, где сидел директор, я подобрался уже совсем на цыпочках, проводя пальцем по пуговицам и щупая, здесь ли галстук.
— Скажите, что Дорошевич Власий!
Мы всегда, когда предстояла гроза, говорили сторожам «вы». В обыкновенное время мы говорили им «ты» и ругали дураками.
С трепетом я вступил в великолепный актовый зал, с мраморными стенами, на которых висели золотые доски с фамилиями кончивших с медалью.
