Рагим Гусейнов - Ключ дома твоего
А у Сугры больше сомнений не оставалось. Бог услышал ее молитвы! Хумар снова была в положении. Уже несколько дней Сугра всматривалась в лицо своей невестки, очень уж бледная она стала в последнее время. Осунулась вся, одни глаза светятся, а румянец едва проступает на щеках.
- Слава тебе господи, услышал ты мои молитвы!
- О чем это ты, мама?
- Как о чем, доченька! Радость - то какая! По всему видать, понесла ты!
Только теперь до Хумар дошло, о чем говорит ей Сугра, и зарделась она вся от смущения. Но новый приступ тошноты, казалось, вывернет ее наизнанку. Она почти повисла на заботливо ее обнявших руках Сугры. Странно, первый раз, когда она носила своего первенца, такой тошноты не было. Хумар не чувствовала никакого недомогания.
Садияру эту радостную весть Сугра сообщила только через неделю, когда у нее и Хумар, измученной непрерывными позывами тошноты, не оставалось и тени сомнения. На всякий случай, Сугра пригласила в дом еще несколько уважаемых женщин и успокоилась, когда они все бросились поздравлять ее невестку и желать ей удачного разрешения от этого приятного для каждой женщины бремени.
То, что сделал Садияр, услышав эту приятную весть, удивило Сугру. В тот же день в дом была нанята прислуга, старшая, незамужняя дочь садовника Бахрама, который уже пять лет ухаживал за цветами, что в изобилии росли вокруг нового дома Садияра, наполняя все вокруг пьянящим ароматом, поражая и радуя глаз буйством красок.
Звали ее Сакина, прошлой зимой ей исполнилось семнадцать, но из-за маленького роста ее все считали еще ребенком и не воспринимали всерьез. Даже сваты не брали ее себе на заметку. Да и она по своему характеру скорее напоминала шаловливого мальчонка, чем взрослую девушку. Ей поручили помогать Хумар во всем, не давая ей поднимать ничего тяжелого, одним словом, делать все то, за что раньше отвечала жена Садияра. Сугра с удивлением смотрела на все это, слегка ревнуя. - Подумаешь, какая принцесса, что, другие никогда не носили детей? Так она вся разленится от такой жизни. Где это видано, чтобы муж запретил жене за водой ходить?
И затаилась обида в душе у Сугры. Нас так не воспитывали, думала она, мы все сами делали, и за мужем смотрели, и детей рожали. Но не могла она перечить Садияру, ведь после смерти Исрафила, царство ему небесное, он был старшим в доме. И держал дом так, как положено. Один дом, что построил во дворе, недалеко от чинары, чего стоит. Вся округа, да что округа, сам вице - губернатор, будучи проездом в Баку, специально завернул сюда, чтоб полюбоваться этой красотой!
Обидно было Сугре, что не могла скрыть это от Хумар, и за все, что потом случилось, винила себя одну. До конца жизни она не простила себе этой ошибки.
...
Прежде, чем тронуться в путь, Садияр еще раз зашел в дом своей матери.
- Ана, что с тобой?
- Ничего. Просто не хочу ехать. Устала я.
- Ну как ты здесь одна останешься?
- Почему одна, слава богу, люди вокруг. Не в лесу живем. Если, что понадобится, всегда помогут.
Ничего больше не сказал Садияр, поцеловал мать и вышел.
- Ей, поехали, - услышала вскоре Сугра голос своего сына.
Повозки, обильно смазанные перед дальней дорогой, двинулись со двора в сторону моста через Архачай. Но даже теперь не встала Сугра. Так и осталась сидеть на тахте, хотя и разрывалась сердце, так хотелось ей поцеловать на прощание Зию, любимого внука. Так и не вылила вдогонку им воды, чтоб уберечь от сглаза, чтобы путь их был легким и чистым.
Глава четырнадцатая.
Повозки двигались медленно. Особенно осторожно ехала повозка, в которой полулежала на мягких подушках Хумар, отяжелевшая, тяжело дышавшая, плохо переносившая жару. Сакина ехала тут же. Как маленькая козочка, на ходу соскакивала она из повозки и бежала к ручью, чтоб наполнить маленький кувшин свежей водой для своей госпожи, или подбегала к маленькому Зия, что пытался один управлять повозкой, которая шла следом, отнимая вожжи у возничего. Сакина строго предупреждала его, что если он немедленно не отдаст кнут и не сядет назад в повозку, мать пожалуется на него Садияру, а он уж заставит его угомониться. Зия нехотя уступал, с ненавистью смотря на Сакину. Отца он не боялся, знал, как он его любит, но сердить его не хотел. Если отец был недоволен им, то он просто тяжело вздыхал, отворачивался от него и долго, иногда почти целый вечер, не говорил с ним. А это было хуже всего, лучше бы он крикнул на него или даже ударил.
Прошел почти месяц, как дом Садияра выехал на яйлаг в Дилиджан. За все это время к Сугре дважды приезжал человек с весточкой от сына с пожеланиями здоровья и благополучия. И каждый раз сердце у старой Сугры наполнялось щемящей тоской по внуку, и она, подав гонцу дымящийся, ароматный чай со всевозможными варениями и сладостями, без устали расспрашивала его о внуке, всячески избегая разговоров о невестке, хотя, когда гость в разговоре упоминал о ней, внимательно слушала, но ни разу не задала ни одного вопроса. Зато о Зие она могла говорить без конца.
А Зия очень уютно чувствовал себя вдали от постоянных, внимательно следящих за каждым его шагом глаз бабушки. С самого утра он бежал к пастухам, на попечении которых оставался молодняк; сотни маленьких ягнят, каждый вечер с нетерпением ждавших возвращения отары и со всего разбега бросавшихся к мягкому, теплому от набухшего молока вымени матери, которую они безошибочно, по только им самим присущим законам мгновенно отыскивали среди тысячи блеющих, толкающихся и натыкающихся друг на друга, возвращающихся с выпаса овец. Зия, хотя и был еще совсем ребенком, любил ухаживать за овечками, любил погонять их, размахивая маленьким хлыстиком и весело покрикивая:
- Ну, пошевеливайтесь! А ты куда?
И все пастухи не могли без улыбки наблюдать за его действиями.
В последнее время Зия стал оставаться у пастухов на ночь, и хотя Хумар всячески противилась этому, жалуясь мужу, что не может спокойно спать, если сына нет в палатке, Садияр только посмеивался над тревогами жены.
- Успокойся Хумар, что с ним случится? Ему там, рядом с ягнятами, быть интересней. Я его понимаю, помню сам, когда был маленьким, целыми днями играл с ними. Ничего, время придет, все образуется. Всему свое время.
Но Хумар не могла успокоиться, и каждый вечер бедная Сакина бегала к дальним кострам в поисках Зии, но, даже найдя его, привести его к матери было очень не легко.
...
В ночь, когда случилось несчастье, Садияра в лагере не было. С вечера он с русскими друзьями по учебе в Петербурге, ныне работающих в Тифлисе на разных должностях и приехавшими в Дилиджан по приглашению Садияра, сидели в шашлычной Османа, известного во всей округе своими бастурма и люля - кебабами, которые, раз попробовав, забыть было невозможно. Легенды об этом заведении рассказывали по всем селам и городам Закавказья. Знали об этой шашлычной и в Тифлисе, и в Эриване, и даже в далеком Баку, часто упоминали о ней, когда хотели похвастаться в кругу друзей, а часто и врагов, хорошим, изысканным вкусом. Именно сюда прискакал Айдын, молодой пастух, один из людей Садияра, оставшийся присматривать за молодняком. По тому, как рывком, отстранив преградившего дорогу человека, что прислуживал посетителям, он вошел в комнату, где за обильно накрытым столом сидели гости, Садияр понял, что случилось несчастье.
- Кто? - спросил он, и свет стал меркнуть в его глазах.
Айдын ничего не ответил. Рыдания душили его, и он только повторял без конца:
- Ага, ага, несчастье.
Медленно встал Садияр на ноги, сразу отяжелело его тело, но трезвой стала голова, как будто и не пил он все это время со всеми, вспоминая студенческие годы. И все его друзья вышли вместе с ним, молча, без криков и ненужных слов. Горе объединило их, сплотило еще сильней. И покатили их коляски в сторону, куда уже ускакал Садияр.
Как всякий человек, в чей дом пришло несчастье, Садияр спешил. В этой спешке человек как бы оправдывается перед самим собой, ложно успокаивая себя, что если он быстро дойдет до места, все уляжется, и многое, что могло бы случиться, не случится. Но это лишь иллюзия, ведь все, чего он боится, от чего хотел бы укрыться, потеряться в лесу, уплыть вдаль, лишь бы не слышать ничего, не видеть никого, кто может напомнить ему об этом, уже произошло. Эта наша спешка - лишь жалкое оправдание перед собой, своей слабостью, признание своего бессилия перед лицом произошедшей катастрофы. И все же, даже зная это, зная, что удары судьбы неумолимы, мы все равно спешим. Спешим навстречу своему несчастью.
Глава пятнадцатая.
Уже несколько дней в доме Левона Саркисяна шло приготовление к набегу. Все было расписано по минутам. Подобраны люди, обеспечено алиби. Уже знали, куда отогнать молодняк, где спрятаться самим, пока все не уляжется. Люди подобраны были приезжие, в основном, из турецких армян, недавно поселившихся в окрестностях Дилиджана. С их приездом в отношениях двух народов, что веками жили здесь бок о бок, образовался холодок. Всегда готовые помочь друг другу, люди стали подозрительно всматриваться в лицо соседа, настороженно прислушиваться к каждому слову. Но и среди местных были люди, не питавшие особо теплых чувств к соседям. Особенно выделялся Хаста Ашот, худой, небольшого роста, вечно кашляющий, болезненного вида немолодой армянин. Его блестящие, воспаленные глаза, казалось, постоянно были налиты кровью, когда он, особенно после обильного приема темно-красного, густого, словно застывшая на воздухе кровь, вина, смотрел на мусульманина. Ненависть, которую он испытывал, им не скрывалась, Ашот всегда искал малейший повод, чтоб подчеркнуть это, затеять драку. Уже не раз соседи делали ему по этому поводу замечания, но он не слушал их, и наконец, все, вначале за спиной, а затем уже и в лицо, стали называть его сумасшедшим, больным - Хаста. Он хорошо знал Садияр- агу, знал и ненавидел, как ненавидел всякого, кто был не только мусульманином, но к тому же умным, удачливым, богатым и счастливым. Когда Левон предложил Ашоту напасть на семьи мусульман, что расположились лагерем чуть выше озера Гейча, недалеко от Дилиджана, и пока мужчины в горах, увезти весь молодняк скота, который оставался под присмотром женщин и детей, да двух-трех старых чабанов, он согласился, не раздумывая. Он и подобрал остальных членов шайки из числа новоприбывших армян. Ненависть сплачивает, и они легко нашли общий язык. Да и Левон оказался не жадным, он согласился всего на двадцать процентов от прибыли, все остальное он отдавал Ашоту и его людям, при условии, что ни одна душа не узнает о нем и о его участии в этом деле.
