Елена Ткач - Самодурка
Надя внезапно остановилась, не замечая, что тонет в грязной жиже по щиколотку. В памяти возникло мясистое ухмыляющееся лицо обрюзгшего, который принес Лариону мясо. Его колышущийся живот. Общепитовская тарелка… Она почти бегом взлетела по пандусу на платформу и понеслась к зданию вокзала, сорвав с правой руки перчатку, чтобы прищелкивать пальцами, задавая себе ритм. Переносицу меж сведенными бровями прорезала глубокая складка, на лице застыла полуулыбка, не сулящая ничего хорошего тому, кому была адресована.
Надя больше ни секунды не сомневалась, кто был тот человек, который украл у неё кота. Эти буквы, проплывшие мимо неё на сценической площадке железнодорожных путей, были не просто подсказкой — они были знаком свыше, явленным среди синих и красных огней, озаривших сознание… Эти дорожные знаки подготовили её к восприятию зашифрованной информации, исподволь подвели к догадке, которая раскрыла ей истину…
Владелец груза, перевозимого в купе для служебного пользования — того самого груза, чье содержимое выудил на свет Божий бедняга Ларион, и человек, приказавший выбросить её из поезда, по возможности задержав подольше, а то и вовсе устранив с пути, — этот человек был начальником вагона-ресторана. И кот должен сейчас находиться именно у него!
8
В здании вокзала было не теплей, чем на улице. Теперь Надя окончательно убедилась, что заболевает — в горле першило, по коже пробегали мурашки, голову сдавило так, что мысли едва-едва шевелились. И страшно хотелось прилечь…
Отыскала дежурную по вокзалу — молодую женщину с тщательно раскрашенными глазами навыкат, старавшуюся казаться строгой. Та в недоумении уставилась на нее, выслушав просьбу… и сразу пресекла всякие попытки ведения дальнейших переговоров.
— Этого я вам сказать не могу. Это только для служебного пользования…
— Миленькая! — умоляла Надя, — мне очень нужно послать в поезд эту телеграмму, понимаете, ОЧЕНЬ! У меня в этом поезде… там мой кот! Он сбежал! А он даже не мой — он мамин, а она от расстройства заболела и врачи говорят — предынфарктное состояние, ещё немножко и… сами понимаете! Эта телеграмма — единственная возможность связаться с тем человеком в поезде, у которого может быть кот, — мне сказали, что видели кота именно у него, — а он отправился из Москвы с этой самой шестой бригадой…
Из кармана Надиной шубки показался уголок зеленой купюры достоинством двадцать долларов.
— Я хочу разослать телеграммы на станции по пути следования. Их доставят в поезд по назначению, человек узнает, что нашелся владелец кота, а его ждет хорошее вознаграждение — и все будут счастливы и довольны! А зависит это счастье только от вас!
Надя вдруг резко сменила тон, поглядела на дежурную в упор и медленно, как бы внушая, сказала:
— Вы должны мне помочь.
— Я же вам уже говорила — такие телеграммы кодируются особым служебным шифром и разглашать его я не имею права!
Дежурная шагнула в сторону, пытаясь ускользнуть от настырной просительницы, — та перехватила её прямо у входа в кабинет, — но Надежда предвидела этот маневр и преградила ей путь к отступлению.
— Имеете! Только мне… А кроме меня этот шифр никому не достанется, обещаю. Помогите, — она вновь пригвоздила дежурную взглядом, — скажите шифр!
И двадцатидолларовая купюра плавно поплыла по направлению к ладони дежурной, прикрытая тонкими длинными пальцами.
— Свалилась на мою голову… да, убери ты! — вдруг взвинтилась та, позабыв про правила игры в начальственную особу. — Кот у нее, х-хы! — она отмахнула Надину руку и смерила убийственным взглядом хрупкую фигурку просительницы. — Мне бы твои заботы!
Дежурная снова хмыкнула, повернулась и исчезла за дверью дежурки. И через минуту вышла, протягивая листок, на котором были начертаны три буквы и цифра.
— На! И получше следи за своим котом!
* * *Теперь оставалось только выяснить имя владельца груза, ошарашить его телеграммой, переданной прямо в поезд, и, точно рассчитав время прибытия в Москву, встречать на перроне. И вот тогда этот подонок поймет, с кем связался! Она пока о нем разузнает — а за ним наверняка кое-что числится, и тогда этот поганец увидит, что поймался на её тоненький интеллигентный крючок, — да ещё так глупо, нелепо попался, — вот тут-то он и убедится кто из них двоих посильней…
Как же! — протестовала душа, — все у тебя так просто! Разве не чувствуешь, как что-то грозное надвигается на тебя, ползет, оттесняет к самому краю, а ты пятишься, хорохоришься и делашь вид, что ничего страшного не происходит, а у самой мышцы сводит от страха… Тебя манит кажущаяся легкость и доступность победы — только протяни руку — и вот она, звездная, лови! Вот он, твой выигрыш… А сердце ноет: а вдруг он, этот выигрыш, окажется ненужным… попросту не моим? Вот именно не моим, потому что та, которая его добивается, закусив удила, и рвется любой ценой настоять на своем, чтоб самой себе доказать свою силу, — вдруг она — эта безрассудная победительница — вовсе не я? Вдруг за нею не лик мой истинный, настоящий, а личина? Чужая, ложная… И та роль, которую я так стараюсь играть, просто-напросто не моя? И для кого-то она будет впору, а меня только собьет с пути? И что за дикость такая — добиваться своего во что бы то ни стало? Бзик! И почему я вообще должна что-то кому-то доказывать, тем более, самой себе… Или это просто пограничная ситуация, выбор, когда понимаешь: либо либо… Либо есть шанс стать сильной, либо понять, что слаба. Поставить цель и её добиваться, зная, что отступив, просто сломаешься…
Выбор, выбор… Чушь какая-то! Ты думаешь, жизнь — учебник по философии экзистенциализма? Или что ты — героиня боевика? Этакий Брюс Уиллис в юбке? Может, выбор-то ложный и выбирать надо что-то совсем другое? Может, сама дилемма высосана из пальца, а в природе — в Божьей живой природе — такой самонадеянности и в помине нет? Выдуманная она! И надо просто жить, радуясь каждому дню, — жить и ничего никому никогда не доказывать! Пора разобраться, Кошка, что в тебе колобродит. Желание утвердиться или… найти свой путь. А в чем тут разница и есть ли она? Что такое путь?
Я НЕ ЗНАЮ.
Только знаю, что самое громадное удовольствие получаю, когда добиваюсь чего хочу! А-а-а… — она вдруг остановилась на полном ходу так внезапно, будто её заарканили. Как там было, в том журнале: «Удовольствие — сон души.» Я ведь не случайно тогда споткнулась на этой фразе: если следовать её логике, то все, что я делаю — только дурман, иллюзия. Сон… Вот так-то!
И как же ты любишь все препарировать, — внезапно возмутилась она, тебе бы патологоанатомом заделаться, а тут на тебе — балерина! Чушь собачья! Все это чушь… Доказать самому себе, что ты кое-что можешь — это не бзик. Вернуть кота — это тоже не бзик, а вот все эти сопли…
— Ой! Что ты делаешь? Пошел вон, идиот! Ах ты, гадость!
Надя почувствовала, что кто-то дергает её сумочку, обернулась и обнаружила, что к ней подкралось самое настоящее чудище — жуткий уродливый бомж, весь в язвах и ссадинах, который кобенился, гоготал и высовывал язык, тыча ей в бок своими грязными бесформенными кулаками. Одной рукой этот монстр подергивал Надину сумочку, висящую на ремне, — не сильно, но весьма назойливо, и, гримасничая, сипел:
— Что, опять драться хочешь? Не дерись! — дерг, дерг. — Ползти надо! толчок в бок кулаком. — Муся, драться нельзя — ползи! Отползай — вот так вот — смотри…
И это дикое существо вдруг брякнулось на карачки прямо в привокзальную хлябь и, виляя задом, поползло прочь. Оно двигалось на четвереньках ломаными зигзагами, поминутно оборачивалось и вопило: «ааааааа! ааааааа! ааааааа!»
Надя достала из кармана платочек, обтерла ручки и мягкие кожаные бока своей сумочки, швырнула платок в ближайшую урну и кинулась к остановке такси.
— Дайте мне сигарету… пожалуйста.
Шофер глянул на неё и, ни слова не говоря, протянул пачку «Магны».
Надя не курила шесть лет — бросила, когда стали одолевать бронхиты и эта напасть превратилась в реальную угрозу профессии, — балеринам болеть нельзя!
Вспомнила! — лихорадочно стучало в висках, — тот самый! Я ещё в поезде всю дорогу пыталась припомнить что-то гадкое, неприятное, с чем столкнулась на Казанском вокзале перед самым отходом поезда на Урал. Так вот, что это было — бомж! Он подобрался ко мне тогда, ковыляя, — весь раздерганный, перекошенный, — мычит, руку тянет, я было подумала: просит милостыню. И так мне пакостно стало, точно меня всю помоями облили, честное слово! Я отшатнулась и что-то ему крикнула… не помню что. Резко так! Чтобы шел куда подальше или что-нибудь в этом роде. А он рот разинул и заорал: «эээээээ!» А потом поглядел на меня — да серьезно так, грустно-грустно и сказал: «Бедная Лиза!» Да, кажется так… помню, так нехорошо мне на сердце стало. То ли жалко его — этого юродивого… То ли стыдно… обеднела бы, что ли, если б два рубля ему сунула? И осадок этот ещё долго во мне оставался. Не остывал… И теперь опять он! Ах, как плохо все это…
